Следователь понял.

— Нет! — захрипел он. — Нет, ни за что!

Последнее, что запомнил следователь в бешенстве, сквозь багровый туман, о чем вспоминал он позднее, в советском плену, на допросах, — синие, спокойные глаза моряка. Они смеялись.

Утром немое здание тюрьмы наполнилось криком и гулом. Неведомо, какими путями проникала сквозь каменные стены каждая горькая весть. Сидоренко дотянулся до решетки и выглянул в узкое окно.

На тюремном дворе, у щербленной пулями стены, почти повиснув на выступе камня, стоял в изодранной тельняшке матрос. Ноги его подгибались, и голова бессильно падала на грудь, он поднимал ее каким-то последним усилием воли и прямо смотрел на солдат, по-видимому, ожидавших команды. Сидоренко узнал Студента. И он почти не удивился. У него была давняя убежденность, что отступников всегда и неизбежно ждет такой конец. Боцман хотел крикнуть ему последнее оскорбительное слово, ибо не было в его сердце жалости к отщепенцам и врагам. Однако он не успел. Слишком долго подбирал он такое слово, чтобы хлестнуло, как плеть.

— Послушай, ты, презренный, — начал Сидоренко, но Лялин не услышал. Прогремел залп. И только один человек из группы матросов знал в эти минуты правду о бесстрашном сердце, о муках и подвиге его, но человек тот, со странным именем Зет, теперь был очень далеко, в партизанском лесу, за Каховкой.

Сестры заранее условились, что будут встречать Новый год у Ефима Ильича, и написали ему об этом.

Старый моряк обрадовался и долго рассматривал почтовую открытку, на которой был изображен потешный медвежонок под яркой праздничной елкой.

Почему-то от этой почтовой открытки на Ефима Ильича ощутимо повеяло давним временем, когда он, молодой и сильный, возвратясь с моря, непременно покупал в портовом ларьке в подарок своим маленьким дочуркам медовые пряники. Изготовленные из житнего теста в виде лошадок, петушков, медвежат, намазанные цветной глазурью, они вызывали у девочек такую шумную радость, что Ефим Ильич каждый раз немного удивлялся: красивые пряники были не особенно вкусны. Впрочем, он догадывался, что то была игра: дети изображали радость, чтобы доставить ему приятную минуту, а когда убеждались, что он действительно рад, веселились уже без оглядки.

Все это было когда-то, но прошло, и Ефим Ильич уже не помнил, сколько лет назад его детвора собиралась здесь, под старинным дедовским кровом, вместе. Мысленно он по-прежнему называл своих дочерей «детворой», хотя они, все трое, были людьми семейными и имели свою детвору.

Старшая дочь, Клаша, и средняя, Соня, жили в городе, на Главной, в большом новом и красивом доме с разными удобствами, обе счастливые в замужестве, бойкие хлопотуньи, всецело поглощенные своими семенными делами. Младшая, Марийка, учительствовала в недалеком приазовском селе, снимала у какой-то старухи комнату и была, как считали ее сестры, излишне гордой и неудачливой.

Муж Марийки, штурман дальнего плаванья, вот уже два года где-то скитался по морям — то в тропиках, то в Заполярье, то на самом краю света — в Антарктике, и неясно — собирается ли он вернуться.

При встречах с Марийкой сестры не могли, конечно, не справиться о ее семейных делах, трогательно выражали ей сочувствие и предлагали помощь, но она эти изъявления родственных чувств резко отвергала и даже стала избегать прежде довольно частых встреч со своими в общем-то добрыми сестрами.

Свыше трех десятков лет Ефим Ильич нес беспокойную лоцманскую службу в этом азовском порту, названном «воротами Донбасса», знал, наверное, всех его докеров и моряков, и его все они, конечно, знали, а на морях планеты нашлось бы немало капитанов, которые по-доброму помнили Ефима Ильича, потому что надежных лоцманов капитаны всегда помнят.

Ровно год назад Ефим Ильич вышел на пенсию. Были в портовом клубе и добрые речи, и духовой оркестр, и цветы, но принимал он все это сдержанно и даже со смутным чувством тревоги, потому что не мог представить себя в дальнейшей жизни вне привычной обстановки лоцманского катера и постоянной деловой суеты порта.

Ночью, возвратясь из портового клуба домой, он положил на кухонный стол букет — большой, душистый, но не очень-то здесь нужный, внимательно осмотрел свою скромную, чистенькую квартирку, в которой когда-то наперебой звучали детские голоса, и, забыв присесть, долго стоял у порога.

Когда-то здесь было весело. Странно, что в быстролетной смене дней и ночей, в штормах, в деловых авралах, в напряжении трудных и ответственных вахт он никогда не обращал внимания на отпечатки времени, которые, стоит лишь присмотреться, видны на всем — и на лицах людей, и на предметах. Вот на стене в самодельной рамочке фотография старшей, Клаши, когда ей исполнилось двенадцать: кто сегодня узнал бы в солидной, несколько чопорной Клавдии Ефимовне ту звонкую попрыгунью-хохотушку?

Вот подоконник, на котором девочки делали уроки; им нравилось заниматься не за столом, а у этого подоконника, средняя — Соня, помнится, с жаром доказывала, что если она решала задачу на подоконнике, так обязательно получала пятерку.

Но и стена дома заметно дала осадку, и оконная рама чуточку покосилась, и брус подоконника покоробился, сколько ни крась его — старость не закрасишь. После того, как дочери подросли и разлетелись, словно птицы из раскрытой клетки, а в недолгом времени умерла их мать, — что-то в доме стало неизменным, сделалось неотступным и постоянным, и Ефим Ильич не сразу понял, что же это было, а это была тишина.

Он не любил тишины. И не терпел одиночества. Случалось, не бывал дома целыми неделями, ночевал в порту, на своем катере или у знакомых моряков: они всегда охотно предлагали ему и каюту, и ужин. Так он уходил на какое-то время от тишины, которая ожидала его дома.

А потом произошло не иначе как чудо: в пору летних школьных каникул Марийка приехала к отцу со своим пятилетним Егоркой, и тот пустился по светлице с веселым криком ловить залетевшего мотылька, и Ефим Ильич поразился неприметной и одновременно резкой перемене, что произошла в его домике, во всем его облике, в обстановке, даже, казалось, в посветлевшем воздухе, пронизанном от окошка солнечной стрелой.

Вот кого здесь не доставало — Егорки. Он только ступил через порог, весело вскрикнул, завидя мотылька, засмеялся, затопал ножонками, и тишина отступила, убралась, исчезла прочь, и небо за окошком стало яснее и глубже, а массивные корабельные часы — подарок норвежского капитана — ударили торжественно и звучно.

Прошло какое-то неприметное время, и Егорке не захотелось уезжать от дедушки, и Марийка оставила его на денек, потом на недельку, и еще на недельку. Все нравилось малышу в дедушкином доме: и эти старинные часы с густым и медленным звоном, и страшная картина «Девятый вал», и сама светлица в три окна, за которыми от близкого берега и до самых небес синело и сияло море.

Но Егорка видел море не только из дедовой светлицы: он спускался с дедушкой глинистой тропинкой прямо к прибою, сбрасывал рубашонку и штанишки и, визжа от блаженства, хохоча, пуская пузыри, барахтался в шумных соленых гребешках. А потом они шли вдоль берега и выходили на каменные плиты причала, где, громоздясь надстройками под самые тучи, высились то черные, то белоснежные, глазастые, будто живые, громадины корабли, и, словно давних приятелей, дедушка называл их поименно: «Аргунь», «Сахалин», «Чернигов», «Медногорск»…

Что удивляло и радовало Егорку; дедушка знал по именам все корабли, стоявшие у причалов порта, и те, что отдали якоря на рейде, и даже те, что лишь показывались над светлой дымкой моря. И его еще удивляло и веселило, что люди на причалах и кораблях — все знали его дедушку, знали и уважали, — это Егорка понимал без объяснений.

В порту он бывал с дедом почти ежедневно и постепенно стал различать суда: пассажирские и сухогрузы, танкеры и рудовозы, рефрижераторы и угольщики, сейнеры и буксиры, и среди множества судов, ошвартованных у причалов, у него уже появился и «любимчик», это был коренастый трудяга ледокол с добрым и внушительным именем — «Добрыня Никитич».