— Итак, мы будем говорить о деле, — сказал после молчания Илья. — Вы доверяете мне?

Они наклонили головы.

— Так.

— Вы избрали меня председателем Совета?

И старики снова наклонили головы.

— Так.

— Тогда нам нужно говорить не об этих, — он кивнул в сторону шхуны, — они починят мотор и уйдут. Нам нужно говорить о том, что будем мы делать сегодня, что завтра… Первозданный край лежит вокруг. От самого слова «тундра» веет морозом, но сильные люди приходят сюда и сами не знают, что они избранники природы. Пусть пройдет время, и здесь загудят сирены кораблей, и улицы города, быть может, будут называться: Асмолова, Крепняка. (Он не сказал о себе.) И мужество будет законом.

Варичев говорил долго и увлеченно. Он любит этот пустынный край, он уже сердцем к нему прикован. Он сделает счастливым это племя Робинзонов…

Но Крепняк спросил неожиданно и с усмешкой:

— А скажи, Борисыч… вот построили мы поселок. Живем, богатеем. Разве мы не построили бы маяк? Или склады, что ли? И никакие мы не робинзоны, книжку эту я в полку еще читал, — просто люди.

Нет, Варичев не понимал этого рассудительного, с крестьянской хитрецой человека. До чего различными были они людьми. Знал ли Крепняк аромат жизни? Мог бы он слышать на древних развалинах давно уже смолкшие голоса или хотя бы любоваться морем на закате? Нет, он сам был словно частицей моря и ничего другого не хотел понять. Как же он поймет Варичева, для которого жизнь — ракета, в котором живут как бы два человека, и один из них — альпинист; один взбирается на вершину, а другой говорит: быстрее, или: осторожней, или: вперед!

Вероятно Крепняк тоже замечал это резкое различие их характеров. Уж не хотел ли он, чтоб и Варичев стал такой же частицей этой суровой природы, человеком, думающим только о лове, об охоте и снастях? Он словно стремился направлять поступки Ильи и не только снижать их до своего понимания, но и самую личность Варичева снижать. Что это было, скрытый и примитивный эгоизм? Илья не мог понять. Он понимал одно: рано или поздно ему придется столкнуться с этим человеком, и, может быть, уже теперь, в самом начале этого сурового пути.

— Я не знаю, построили бы или нет, — сказал Илья равнодушно. — Однако я знаю другое: теперь, когда я здесь, — построите.

Он заметил нетерпеливое движение Крепняка, но продолжал еще громче:

— Один только рыбный промысел — этого мало. Настоящие сокровища в море — киты. Вот где миллионные прибыли, основа будущего города, нет, не поселка — города, — он несколько раз повторил это слово.

Крепняк промолчал. Легко было догадаться, что он не верит. Невелико было население Рыбачьего, чтобы начать такое большое и трудное дело. Но он промолчал, — значит, он чувствовал, что Варичев не остановится ни перед чем. Так понял Илья. В кармане его бушлата хранилась взятая у Асмолова карта побережья, пустынная линия берега, до укрепленных районов на севере и на юге. На этой карте, на отдельном плане района, Варичев наметил уже местоположение маяка и новый план поселка: консервный завод, склады, причал, парники. Последние дни, после избрания в Совет, он не расставался с картой, и пока рыбаки чинили на берегу суда и снасти, пока на складе гремели молотки бондарей и по ночам (Варичев не знал об этом сюрпризе) Асмолов с пятью рыбаками сносили камни на мыс для фундамента маяка, целыми часами Илья просиживал над картой, как будто это было уже началом работы.

Сейчас он хотел показать старикам свой план-программу, показать, что слова его — не фантазерство, что все продумано и всю ответственность он берет на себя.

Он опустил руку в карман и тотчас отдернул ее. Пальцы его коснулись холодноватого, круглого, как бомба, предмета. У него мелькнула мысль, что, может быть, это и в самом деле бомба, и желтое, неподвижное лицо капитана, похожее на череп, на мгновенье встало перед ним. Судорожным движением он выхватил из кармана этот неизвестный предмет и поднес к глазам. Большие золотые часы, те самые, что лежали на столе в каюте на «Моджи-мару», блеснули в свете луны.

— Что это? — тихо спросил Крепняк.

Почти бессознательно Варичев зажал часы в кулаке и опустил руку. Он даже не колебался. Это было инстинктивное движение. Он опустил руку и спрятал ее в карман.

— Так, пустяки, — сказал он, стараясь быть спокойным, хотя этот маленький металлический диск теперь жег его пальцы, словно был раскаленным. — Медная гайка. Грузило с японских сетей, — еще сказал он и отвернулся, глядя в тундру.

Асмолов сказал что-то, но Варичев не расслышал. Он стоял и смотрел вдаль, ничего не видя перед собой. Шли секунды, и еще, может быть, не поздно было сразу же сказать об этом случае товарищам, но он молчал, и с каждой секундой все отдалялась возможность поправить свой необдуманный поступок, прямо и честно сказать: вот что подсунули мне «гости». Однако, что скажет Крепняк? А вдруг он не поверит искренности Варичева, но подумает, что это плата за разрешение японцам остаться еще на три дня? Тогда — куда же делась карта? Нужно, значит, сознаться, что его перехитрили, что они взяли у него карту и заплатили за это. Как же поверит Крепняк, что его, бывалого, опытного человека, так легко обошли? Нет, Крепняк заподозрит другое. Все рассказать сейчас — значит, склонить голову перед Крепняком. Но ведь легко избавиться от этих часов, закопать их в землю или забросить в море, и пусть никто не узнает, никто…

— Я пойду к себе, — сказал Илья после некоторого молчания, — Я чувствую себя еще нездоровым. — И уже хотел идти, но Крепняк взял его за локоть. Варичев остановился, похолодев. Крепняк, наверное, заметил часы. Однако Крепняк сказал:

— Эти должны уйти. Шторм уже утихает. Пускай убираются отсюда. Слышишь, Борисыч, пускай уйдут! Ты сам знаешь, как относятся они к нашим морякам у себя, даже в штормовую погоду. А сейчас они могут уйти — и пусть уйдут.

Заметил ли Крепняк часы? Было похоже, что заметил. Возможно, из осторожности, из врожденной проницательности он нарочно медлил, чтобы выяснить, откуда они взялись.

— Да, они должны уйти, — сказал Варичев. Теперь он почти ненавидел Крепняка. — Но у них неисправен мотор…

Крепняк упрямо тряхнул головой.

— Пускай уходят под парусами.

Простая и ясная мысль неожиданно пришла Варичеву. Не вздумает же обыскивать его Крепняк? А ночью часов не станет. И, следовательно, исчезнет причина возможного раздора. Прежняя уверенность сразу вернулась к нему.

— Я отправлю их завтра, — сказал он твердо. — Пусть чинят мотор…

И, повернувшись, пошел к дому Николая. Он решил не позже утра побывать на шхуне, возвратить часы и потребовать обратно карту.

Решение Варичева отправить японцев на следующий день не понравилось Крепняку. Мрачный, он вернулся домой и долго ходил от окна к окну, потом снял со стены берданку и тщательно смазал ее оружейным маслом.

Асмолов тоже долго не мог уснуть. Он понимал Крепняка, его обостренное чутье, его открытую ненависть к врагу, но он, как ему казалось, понимал и Варичева, он видел смелую выдержку в его медлительности. Илья как будто ожидал какого-нибудь проступка со стороны «гостей» (уж больно подозрительны были эти «гости»), какой-нибудь подлости, свойственной всем хищникам, ожидал, чтобы расправиться, если такая подлость будет совершена.

…Варичев пришел домой и не узнал своей комнаты. Вся она была убрана свежими цветами: на подоконниках, на столе, на ковре у кровати — везде синели бледные северные цветы. Даже пол был усыпан цветами. Сколько времени собирала их своими обожженными руками Серафима? Он сразу понял, с каким нетерпением ждала она его. Как оживилась она, как засмеялась, едва переступил он через порог, как сузились зрачки ее глаз, когда она заметила на себе взгляд Николая.

Николай ушел за чем-то к Андрюше, и только утихли за окошком его тяжелые, медленные шаги, Серафима, взволнованная, с глазами, блестящими от слез, но радостная, как ребенок, бросилась к Илье. Не ожидал Варичев, что она знает так много гордых и ласковых слов.