— Я все о нем думаю, — сказала она тихо, — О Степане… Скажи мне, Илья Борисыч, тебе не жалко его?..

— Нет, — подумав, ответил он. — Нисколько не жалко…

И внимательно посмотрел на Серафиму: может быть, она угадывала причины, которые толкнули Степку на тот жестокий шаг?

Но Серафима сказала восторженно:

— Завидую я тебе. Я всегда завидую сильным.

Варичев невольно вспомнил, как смотрела она на него, когда он доказывал виновность Петушка. Сейчас это был совсем другой человек. Она понимала его, хотя, впрочем, он был уверен, что так случится, — там, на тонущем «Дельфине», начался его большой путь; история с Петушком была лишь ступенью, впереди еще много испытаний и — он не сомневался в этом — побед. Как никогда, он верил в себя, в силу свою, в право, которое дает ему сила. Он ничего не расскажет рыбакам, даже Серафиме не расскажет, он будет идти своим путем.

— Сегодня, Серафима, — сказал он задумчиво, — Петушок обронил одну интересную фразу. Настоящий человек, говорил он, должен верить в себя. Это многое значит. Это значит — быть смелым, решительным и отвечать за каждый свой шаг. И оказалось, что Петушок — не настоящий человек. Вот как проверяет жизнь людей!

Она стояла близко, от нее веяло теплом; ее светлые вьющиеся волосы казались совсем золотыми от света лампы. Из соседней комнаты по-прежнему слышалось ровное дыхание Николая. Варичев прислушивался — Николай спал, как обычно, крепким сном.

— Вот почему, Серафима, — сказал он еще тише, поднимаясь из-за стола, — я могу простить настоящему сильному человеку то, что непростительно для других.

Он положил ей руку на плечо.

— Если ты считаешь меня таким, настоящим, ты должна понять, что ты нужна мне.

Она засмеялась тихим смехом, но, словно опомнившись, тотчас оглянулась на открытую дверь.

— Я понимаю, — сказал Илья. — Мы найдем время поговорить.

Он снова сел к столу, и она подошла к нему, обняла его голову, слегка прижала к груди.

— Только мне жаль Степку, — сказала она. — Очень жаль. Что с ним будет?

Варичев посмотрел в окно. Синяя молния сверкнула в небе.

— Такой человек должен быть покаран. Он сам это знает.

Руки Серафимы разнялись. Она отошла к стене.

— Он мог бы убежать, — сказала она, все больше бледнея. — Его закрыли в амбаре. Оттуда не трудно уйти. Только я знаю — он никуда не уйдет, не захочет… Он ведь опомнился. Теперь он честный человек. — Голос ее вдруг стал глухим: — А если бы ты это сделал… Или Николай?.. Я бы не жила на свете, я не могу не верить, а кому бы я верила тогда?..

Илья улыбнулся.

— Мне… Ты с каждым днем все больше будешь мне верить.

Почему-то именно сейчас он вспомнил приход свой в Рыбачье, и то, что Николай нес его к постели на руках. Словно сковал его Николай этим воспоминанием, как и своей молчаливой дружбой; правильно сказал о нем Степан: «колдун». Но Серафима придет к нему сама; и все равно где это будет: на маяке, или на шаланде после шторма, или после суда над Петушком.

— Я постараюсь сохранить ему жизнь, — сказал он. — Только ради тебя, Серафима… Ты не забудешь об этом.

Она снова засмеялась тихим, счастливым смехом.

— Никогда… никогда!

Но глаза ее не отрывались от окна, поминутно вспыхивающего в свете молнии, как будто она увидела кого-то; Варичев сразу заметил в них испуг. Он не обернулся. Долгие секунды он сидел молча, затаив дыхание, словно ожидая удара сзади. И только глаза Серафимы, наполненные страхом, светились перед ним.

— Горит… что-то горит! — крикнула она и бросилась к Николаю.

Варичев оглянулся на окно. Багровый свет плескался по стеклам.

Набросив бушлат, Варичев выбежал из дому. Внизу, на причале, тревожно ударил колокол. Несколько человек суетились у амбара, охваченного пламенем, высоким, крутящимся, похожим на смерч. Там, в амбаре, был заперт Петушок. В изумлении и ужасе Илья остановился на полдороге. Степка говорил, что будет казнить себя, — он сам, конечно, поджег амбар. Илья увидел, как у самого пламени пробежала Серафима и скрылась в огне. Кто-то вскрикнул сзади, Варичев обернулся — это был Николай. Он тоже увидел Серафиму, бросившуюся в огонь, и остановился на несколько мгновений, протянув руки, как слепой.

Отсюда до амбара было не более пятидесяти метров, и это расстояние Николай пролетел словно одним прыжком. Когда Варичев подбежал к амбару, Николай уже выносил Серафиму из огня на своих могучих руках.

Крепняк и Рудой вылили на них три ведра воды, но рубаха тлела на Николае, а он, казалось, не чувствовал боли. Он стоял в зареве, крепко прижав Серафиму к груди: тяжелые слезы катились по его щекам.

Из вышибленной двери амбара валил густой дым. Штормовой ветер рвал пламя, и оно то вставало, как паруса, то кипящей волной рушилось на землю.

Амбар стоял вдали от поселка; всем остальным зданиям не угрожал пожар. Петушок, несомненно, учел это. Он решил честно уйти. Варичев смотрел на Серафиму: да, она за каждого товарища своего готова была броситься в огонь. Теперь она лежала без сознания на руках Николая, и он молча плакал, большой, сильный человек.

— Отнеси домой, — сказал ему Крепняк, пробегая мимо с ломом в руках. И, как всегда послушный бригадиру, Николай побрел по тропинке вверх.

Заметив, что ветер сбивает от двери огонь, Варичев подошел ближе к порогу амбара. Какое-то мгновение он колебался, охваченный неудержимым порывом: соединением решимости и страха и сладкой надежды на счастливый исход. Рудой стоял рядом с ним, и Варичев понял, что может опоздать: кажется, Рудой готовился броситься в амбар. Это сразу толкнуло Илью вперед. Плечом оттолкнув Рудого, он медленно прошел несколько шагов, выжидая удобный момент, и, когда пламя, как штора, снова отодвинулось над дверью, Варичев перескочил через порог.

Раскаленный и горький воздух ударил ему в лицо. Он закрылся руками, чувствуя, как почти до разрыва напрягается кожа на руках. Он слышал крик, его имя за стенами амбара повторяли десятки голосов, полные отчаянной тревоги.

Бревна в одной стене уже прогорели, и пламя, багровое до черноты, скользило по доскам пола. В дымном свете его Варичев увидел Петушка. Он лежал в углу, раскинув руки, прижавшись лицом к доске. Илья поднял его, но сразу же опустил: густая тяжелая штора пламени закрыла дверь, и воздух плеснул раскаленной волной. Надо было немедленно уходить. Голос Асмолова звал его с улицы. Но сможет ли он выйти теперь из этой огненной ловушки? Бушлат уже загорелся на нем, и козырек фуражки жег, как раскаленное железо. Соленый, приторный привкус крови ощутил он во рту и услышал тяжелый, медленный бой сердца. «Как глупо… Как глупо я погибаю», — подумал он, но взгляд его случайно упал на Петушка. Это была последняя надежда — Петушок мог его спасти. Он снова подхватил Степку на руки и прижался лицом к его груди. Так, заслоняясь им от огня, он дошел до порога и перешагнул через него. Длинный упругий язык пламени опустился над ним, как плеть. Илья шагнул вперед и опустил Степку. Их одновременно подхватили и вынесли на поляну несколько рук.

Варичев слышал голос Асмолова над собой, такой необычно ласковый и радостный голос. Но он не мог ответить. Открыв глаза, он смотрел на небо, свежие, душистые капли дождя струились по его лицу. Молния широко освещала небо. Очертания туч были подобны тугим парусам. Земля качалась слегка, словно палуба корабля.

В море, вдали от промыслов, то приближаясь к берегу, то вновь удаляясь от него, бродила небольшая рыбачья шхуна. Невысокий, коренастый человек в круглых темных очках стоял рядом со штурвальным матросом. Он молча следил за картушкой компаса, за колебанием стрелки у курсовой черты.

Рядом с ним, на маленьком столике, лежала карта Охотского моря. В равные промежутки времени человек сверял по карте курс и пройденный путь.

Штурвальный хорошо знал шкипера и потому не удивлялся его молчанию. Больше двух недель они несли одну ночную вахту, и за все это время вряд ли сказали десяток слов, не касающихся хода корабля.