— Мы будем судить тебя, Андрей, — сказал он после молчания, и голос его дрогнул, и лохматые брови тяжело опустились над глазами. — Ты срезал невод? — говори.

— Я, — сказал Андрюша печально и опустил голову.

Асмолов поднял руку, сдерживая шум. Варичев посмотрел на Андрюшу, бледного, растерянного, прижавшегося к углу стола. Мельком Илья увидел Серафиму. С ненавистью она смотрела на него, но Илья улыбнулся, снова склонясь над сетью.

— Зачем ты сделал это? — спросил Асмолов в тишине.

Андрюша переступил с ноги на ногу, вытер слезящиеся глаза.

— Один я… А вы в море все время! Скучно мне одному.

Асмолов заметил улыбку Варичева, но не мог понять, почему молчит Илья, почему улыбается, когда должен просить прощенья у Петушка. Он положил руку на сеть.

— Ты ничего не скажешь, Борисыч?

Илья выпрямился и отошел от стола.

— Несколько вопросов, — сказал он мягко, тоном, каким всегда разговаривал с Асмоловым.

Но Асмолов прикусил губу.

— Ты указывал нам на Степана?

— Да, — сказал Илья тихо. — Я должен задать несколько вопросов.

— Хорошо. Говори.

Илья подошел к Андрюше.

— Где ваш нож, Андрей Кузьмич? Тот, которым вы невод срезали?

Андрюша не поднял головы.

— Нету… В море обронил.

— Вы один выходили в море?

— Один.

Илья обернулся к Асмолову.

— В последний раз, когда ставили невод, — никто не поранился, скажем, никто не порезал руки?

Асмолов глянул на Рудого, но тот покачал головой.

— Нет.

Опустив голову, Илья прошел вдоль стола и, возвратясь, снова остановился перед Андрюшей.

— А у вас руки не порезаны?

— Тоже нет…

— Даже царапины нет нигде? — настойчиво повторил Илья, чувствуя, как общее удивление перерастает в недовольство, заметив, как в нетерпении комкает папиросу Петушок.

Андрюша снова покачал головой и отвернулся, темное морщинистое лицо его стало еще более печальным. Тогда Варичев кивнул Асмолову:

— Дайте ближе лампу…

Он взял руки Андрюши и внимательно осмотрел их при свете.

— Правильно! — воскликнул он торжествующе. — Ни одной царапины нет… — и вернулся к окошку на свою скамью.

— Что же ты хочешь сказать? — холодно спросил Асмолов. Кажется, он тоже видел в поведении Ильи какую-то неуместную шутку. Но Илья ответил мягко, словно продолжая обычный разговор:

— Я хочу сказать, что Андрей Кузьмич невиновен. Посмотрите на обрывок невода. Там на тесьме свежая кровь. А потом еще посмотрите на левую руку Степана.

Асмолов схватил сеть и приблизил ее к свету.

— Правильно… — глухо выдохнул он. — Покажи руки, Степка.

Петушок не двинулся с места.

— Ты слышишь меня? — вскакивая, крикнул Асмолов, и отсветы запрыгали по стенам.

Петушок молчал. Рудой медленно подошел к нему, с силой поднял его руку. Он глянул ему в глаза.

— Ты?

Петушок поднялся со скамьи и так, с протянутой рукой в руке Рудого, подошел к столу.

— Ты говорил мне о подвиге, Илья Борисыч… — почти шепотом произнес он. — Это было только начало, тот шаг, помнишь, — когда себе должен поверить человек… Настоящий человек… для настоящего счастья…

— Я говорил о честности, — отозвался Илья.

Петушок закрыл глаза.

— Я неверно, значит, понял… Я думал, что потом, позже, — сто раз отплачу за эту прошлую ночь. Десять неводов пришлю в Рыбачье!

Он положил руку на стол. Теперь всем был виден свежий кривой порез на ее тыльной стороне.

— Я обрезал невод, — вздохнув, твердо сказал Петушок. — Я это сделал. И Андрюшу я уговорил… пожалел он меня, добрая душа, — за меня он хотел ответить. И никто тут больше не виноват… Я светлую душу твою, Илья Борисыч, не понял. За ошибку эту плачу. И если умру я теперь, — слушайте меня, товарищи, — он посмотрел на Варичева, — верьте этому человеку…

Стиснув зубы, он молчал несколько секунд.

— Трудно себя казнить… очень трудно… Однако рука эта невод резала…

Стремительным рывком он выхватил из-за пояса свой кривой такелажный нож. Волнистой полоской блеснула в воздухе сталь. Но Рудой толкнул его плечом, и нож со звоном врезался в дубовую доску стола, около самой руки Петушка. Николай прыгнул к нему сзади и обвил его могучими руками. Напрасно рвался Петушок, словно в стальном обруче бился он в руках Николая. Светлый костяной черенок ножа мелко дрожал над столом и горел, как пламя. Опираясь локтями о стол, Асмолов с трудом мог вытащить из доски нож.

К нему подошел Илья, и старик протянул Варичеву руку:

— Спасибо тебе, Борисыч… какую ошибку могли мы сделать… Настоящий ты — наш.

И вслед за Асмоловым несколько человек тоже протянули руки Илье. Но Варичев едва ответил на пожатие.

— Теперь я уйду, — сказал он. — Я очень устал, Асмолов. Я рад, что помог вам всем.

Суд над Петушком рыбачий Совет решил перенести на другой день. Было уже совсем темно, когда разошлись от Асмолова рыбаки. Но во всех домиках еще долго светились огни, и Варичев не знал, как много было сказано о нем в этот вечер самых восторженных слов.

Не спал и Асмолов, пораженный неожиданным оборотом событий. Наклонив голову, он ходил из угла в угол в синем табачном дыму, и ему казалось — голос Варичева еще звучит в горнице: «Ты тоже виноват». Да, штурман был прав. Он, Асмолов, виновен вдвойне. Он не только просмотрел Степку, но вдобавок хотел еще обвинить Андрюшу. Как мог он поверить, хотя бы на минуту поверить тому, что кузнец, человек из народных глубин, сделал такую подлость. Значит, и слух и зрение притупились у тебя, Асмолов, и можешь ли ты остаться на боевом посту?.. Нет, нужно уйти. Нужно опять заслужить доверие, пусть и тебя судят вместе с Петушком.

Тяжелую думу, может быть, самую тяжелую за всю жизнь, думал в этот вечер старый бригадир. Несколько раз выходил он на улицу, без шапки, почти в забытьи, брел к своему баркасу и, остановясь на пригорке, подолгу стоял, бессильно опустив руки, словно не узнавая родной берег.

С моря дул ветер, тяжелый и влажный ост, — гул прибоя был явственно слышен в поселке, смутные отзвуки шторма угадывал Асмолов в этом гуле.

Он стоял и слушал голос моря, нарастающий и непрерывный, звучащий как призыв. Было уже далеко за полночь, когда вернулся Асмолов домой. Не зажигая лампу, он долго еще сидел у окна, и годы, прожитые на этом родном побережье, словно возвращались вновь, и лица товарищей — зверобоев, охотников, рыбаков — светились из темноты.

За окном загорались и гасли первые зеленоватые отсветы грозы. Редкий дождь вскоре застучал в окно. Опустив голову на подоконник, Асмолов забылся под стук дождя, и ему чудилось — солнечным свежим утром он выходит в море на легком своем баркасе.

Варичев тоже не спал в эту ночь. Он сидел у стола перед неоконченным еще проектом маяка. С такой внезапной ясностью понял он, как прав был Степан, когда сказал ему о маяке. Все это время он непрерывно думал о Степке, о причинах его преступления. Никто из рыбаков не понял, конечно, подлинных причин, — да они к тому же были нелегко объяснимы. Мог ли он, Варичев, хотя бы допустить мысль о том, что их разговор о подвиге, когда по сути Илья говорил о себе, что разговор этот сыграет такую трагическую роль в жизни Петушка? Да, он подумал об этом, но чем был для него Степка? Ничем. Значит, теперь следует рассказать все рыбакам?.. Но ведь для них самое главное — факт. Человек оказался врагом — нужны ли здесь психологические изыскания? И если бы даже всю вину Варичев принял на себя, кому это нужно, кто принесет больше пользы: он или Петушок? Завтра он покажет Асмолову свой проект маяка. Мог бы Степан сделать это? Нет. Варичев будет строить маяк. Он работал взволнованно и торопливо, и все время смутное чувство виновности своей не покидало его, такое чувство, как будто не чертежи лежали перед ним, а оправдательное письмо.

Хозяева уже спали. Из соседней комнаты слышалось дыхание Николая, спокойное и ровное дыхание сильного человека. Но, обернувшись, Варичев увидел в дверях Серафиму. Кажется, она не хотела, чтобы он заметил ее, однако теперь решительно шагнула через порог.