— Тут дело хитро сплетено.

— Кто это сделал? — прямо спросил Илья.

— Андрюша, — сказал Петушок по-прежнему тихо и встал с прилавка. — Это Андрюша сделал. Кто же еще мог?

Он лгал, Варичев видел, что он лжет, и сразу понял, что напрасны расспросы, что эта ложь дальше будет еще упорней и хитрее. Тогда он спросил, как бы между прочим:

— У тебя, кажется, есть шляпа, Степан? Здесь ни у кого другого нет такой шляпы.

Петушок поспешно обернулся. Несколько секунд он внимательно смотрел Варичеву в глаза:

— Была… А зачем тебе это?

— Очень просто, — сказал Варичев и улыбнулся. — Я видел тебя… Прошлой ночью ты шел на стрельной лодке в море… Зачем ты шел?

Степка отшатнулся. Но он не испугался. Веки его часто мигали. Вдруг он громко захохотал.

— Я… шел в море? Кто это видел?

— Я видел, — повторил Илья.

Опустив голову, Петушок медленно прошел до конца причала. Его, видимо, нисколько не взволновали подозрения Ильи. Так же медленно и спокойно он вернулся и снова остановился перед Варичевым.

— Дело это хитро сплетено, — сказал он. — Однако кузнец наш вряд ли мог сам все придумать. Что он? — Дите… Как есть дите. Кто-то другой за его спиной кроется. А вот кто — не знаю.

Варичев молча следил за ним. Его удивляло спокойствие Петушка. Он ждал оправданий, но Степка не торопился. Наоборот, он стал задумчивым и рассудительным, и его не обеспокоили слова Варичева: или он принял их в шутку, или, казалось, просто не понял их. Сощурив глаза, он посмотрел на тундру, залитую дымчатым светом дня, и стал говорить негромко, словно отвечая самому себе:

— Я легкий человек. Нет у меня ничего, кроме сапог да робы… Матери я не помню, отца не знаю. Где родина моя, где семья? Нет их. Легкий я человек, Илья Борисыч. Пух перелетный. И что только есть у меня в жизни?.. — Он широко развел руками. — Вот эта земля. Или я в городе не мог бы жить? Мог бы. Или я кроюсь от кого? Нет. Ты понимаешь, нет у меня ничего и меня, конечно, легко обидеть. И что меня, потерянного, жалеть? Разве меня, Илья Борисыч, жалеют? Легче мне было бы в городе жить, спокойней и проще, так нет, не могу… Воздух этот, что ли, я люблю, дальние дороги эти… Когда-нибудь хорошие люди будут здесь жить. Порт, верфи, мосты построят, — я думаю так, что самый главный закон будет у них — любить.

Он помолчал с минуту.

— Правильно я думаю, Илья Борисыч?

— Правильно! — сказал Илья. — Но все это не так просто. И сам ты лишь доказательство того, что это не так просто. Думаю, что ты хитрый, хотя и наивный человек.

— Я простой человек, — сказал Петушок.

— Ты обрезал невод, простой человек, — сказал Илья. — Зачем ты мне врешь? Я ведь хорошо тебя понимаю.

— Я даже не думал тебе врать, — сказал Петушок равнодушно. — И зачем тебе я буду врать? Ну, что говорить, я сразу тебя разглядел. Любишь ты Серафиму? Любишь. Дело тут не шуточное. Я все время смотрю. Я смотрю за Николаем, за Асмоловым, за нею смотрю. Не такой я дурак — все вижу, — и нужен тебе этот человек, сердечный она человек. И я тебе тоже нужен. Я сердце твое охраняю, потому что в душу ты мне запал, потому что непонятный ты, ну, такой, как, понимаешь, те, что будут жить здесь и строить. Почему ты остался на корабле? Все понимаю, а этого не понимаю. Так ли уж сильно любил ты свой корабль? Если правда это — настоящий ты человек, и бери меня, милуй меня или казни. Если нет — моя это ошибка.

За все время, сколько знал Варичев Петушка, он впервые верил ему. Степка говорил правду, но ведь самого главного он еще не сказал. Потому Илья спросил:

— Ты обрезал невод?

— Я, — сказал Петушок, и черные глаза его открылись шире.

— Зачем? — стараясь быть спокойным, спросил Илья.

— Потому что на нем работал Асмолов, — сказал Степка. — Он у нас удачливый человек. А я ведь уехать должен. Дорога меня зовет, Илья Борисыч, капитаном я стану! Премия — это большие деньги. А дорога далека!

Он отступил на два шага, снял кепку, пригладил курчавые черные волосы.

— Никто не знает, что пережил я тут за последние дни. И сам ты не знаешь, хотя ты как раз и виноват. Пожалуй, Асмолов тоже виноват в этом. Или он все выдумал на тебя, или это правда… Только, если даже неправда, — все равно, может быть и должен быть на земле такой человек. Прямой, сильный и, главное, чистый человек… Я уехать хочу, Илья Борисыч, я таким стану, как ты, ну, как о тебе я подумал. Что же делать? — Он опять задумался, глядя вдаль, на тундру. — Помнишь, ты говорил мне, когда возвращались мы с лова, — о жизни говорил. Я так понял, что никакая радость без труда не дается. Большая настоящая радость не дается без жертв. И человек, настоящий человек, должен пойти на жертву, лишь себе должен поверить, даже нарушив закон, — ты сам это говорил, — чтобы победить! Три дня я об этом думал, ночами не спал, тебя все время выведывал, про жертву думал.

Пальцы его все время теребили полу бушлата. Варичев следил за ним. Свежий, ножевой порез краснел на левой руке Степки. Илья хотел спросить, откуда этот порез, но сдержался, — Петушок открывал причину своего преступления.

— Подвиг — твое это слово, — сказал он. — Ты объяснил это мне, что это значит — подвиг. На счастье народа, он совершается. Я всего себя проверил. Всю непутевую жизнь свою. Я сделаю подвиг. Только уехать мне надо. Какой же тут подвиг может быть? В большую жизнь меня тянет, там — большие дела!

Варичев встал с прилавка.

— Путанно говоришь ты, Петушок. Ничего ты не понял, — сказал он устало.

Степка заглянул ему в глаза, но Варичев отвернулся.

— Путанно говоришь и не можешь найти себе оправдания. Я тоже не буду оправдывать тебя. Честность — тоже подвиг… Я расскажу Асмолову о нашем разговоре, как бы не было жалко тебя.

— Я мог бы убить тебя, — беззлобно сказал Петушок.

Варичев рассмеялся, хотя поверил его словам. Степка всегда носил на поясе кривой такелажный нож.

— Я мог бы это сделать, — повторил он тихо, и лицо его побледнело.

Варичев осмотрел его с головы до ног, потом подошел вплотную. Так они стояли некоторое время, оба затаив дыхание, и Стенка прятал глаза, он избегал взгляда Ильи. Варичев не боялся этого человека.

Вблизи никого не было, но Илья знал, что Петушку некуда уйти. Он знал, что каждое, слово, сказанное в эти минуты здесь, на причале, будет известно всем… Пусть даже косвенно и нескоро, но и это сыграет свою роль. Он сказал Петушку спокойно, так, словно говорил о чем-то постороннем:

— А вот я не смог бы убить тебя. Почему?.. Потому что мне жаль тебя, — он повернулся, ощущая на себе взгляд Петушка и, стиснув зубы, не спеша пошел по тропинке вверх. Он услышал стон, тихий, как сдавленное рыдание, и хотел обернуться, но сдержал себя.

В просторной горнице Асмолова вечером собралось все население поселка. Асмолов и Крепняк молча сидели за широким дубовым столом, сосредоточенно курили махорку, изредка поглядывая на открывавшуюся дверь. Так непохоже было это собрание на обычные веселые сборы рыбаков. Ни шуток, ни смеха, только сдержанный говор по временам — и снова тишина. Варичев сразу понял эту тишину — она сама была ожиданием; как будто должен был придти человек и сказать: «Я это сделал…»

Илья пришел одним из последних и едва переступил порог, как Асмолов поднялся из-за стола. Отбросив папиросу, он снял фуражку, пригладил седой спутанный чуб.

— Ребята, — сказал он тихо и потом еще тише: — Товарищи…

Все видели, как трудно ему говорить. Светлые, словно наполненные туманом, глаза его потемнели; он коротко махнул рукой. — Знаете вы, что случилось… Все знаете?

— Все, — ответили рыбаки.

Открылась дверь и вошел Петушок. Он остановился у порога, веселый, чисто выбритый, в новой расшитой сорочке под расстегнутым бушлатом. Асмолов, казалось, не заметил его, но Варичев, сидевший недалеко от двери, теперь следил за каждым движением Степки.

Подняв голову, Асмолов внимательно смотрел в лица своих друзей.