— Весело… тебе-то всегда весело.
Андрюша смущенно отвернулся.
— Видишь какой! — засмеялся Петушок и, приподнявшись на локте, толкнул Андрюшу носком сапога в бок. — Может, на лодке стрельной опять в море выйдешь?
— И выйду, — насупился Андрюша.
Петушок громко захохотал, откинувшись, показывая залитые красным светом зубы.
— Слышал, Илья Борисыч? Опять собирается. Прошлым летом едва мы вытащили его. На стрельной лодке в море ушел — и как не захлестнуло?!
Он ближе придвинулся к Андрюше и, быстро подняв руку, надвинул ему шапку на глаза. Андрюша, съежился, вобрал голову в плечи.
— Не балуй! — строго сказал Асмолов, — Экий ты шальной.
Коротко, словно ища одобрения, Степка взглянул на Варичева и опять, уже совсем беспричинно, засмеялся.
Все эти дни Варичев внимательно наблюдал за Петушком. Это был очень своеобразный человек. Он был упрям и решителен. Однако все время словно скрывал себя и часто, беседуя с Ильей, словно выпытывал его о чем-то.
В поселке Степка почти не отставал от Ильи, всячески подчеркивая свое внимание и дружбу, но за всеми расспросами его о капитанах, о летчиках, о подводниках-моряках Варичев угадывал одну упорную, еще невысказанную до конца мысль. Он все более уверялся, что именно себя в чем-то боялся раскрыть Петушок.
Вечером они остались на шаланде вдвоем. Петушок складывал на корме просушенные сети. Подняв голову, он неожиданно спросил:
— А что самое главное в жизни, Илья Борисыч?
— Что же… сама жизнь, — сказал Илья.
— Ну, а в ней самое главное? — настойчиво повторил Петушок. — Жизнь-то я имею. В жизни что?
Варичев хотел ответить шуткой, как нередко отвечал Петушку, но внезапно вспомнил: сколько раз этот самый вопрос, пусть в более сложной форме, однако этот самый, стоял перед ним.
— Счастье, — сказал Варичев коротко.
И по тому, как протянул Степка руку, как шире раскрылись его глаза, Илья понял, что сегодня они наконец-то поговорят вполне откровенно.
— Какое оно? — спросил Степан. Он присел рядом с Ильей. Варичев чалил трос. Теперь он отложил его на борт шаланды.
— Оно не одинаково у людей, Степан. Для одного это — семья и… ну, словом, теплая квартира… Для другого… выигрыш какой-нибудь.
— Ну, а для тебя? — нетерпеливо спросил Петушок.
Варичев посмотрел вокруг. Суровая мглистая равнина дымилась в зареве заката.
— Подвиг, — сказал он тихо, словно отвечая самому себе.
И он рассказал Петушку о том, о чем уже отрывочно и неполно говорил Серафиме. О том, что великое начинается с малого… Да, с горсткой людей здесь, в глухом, но богатейшем краю он начнет великое дело. Люди приедут… десятки… сотни… Так вырастет порт и город… Его город! И знает ли Петушок, как глубоко, как сладко это чувство великого начала… Сможет ли он понять, что означает само слово подвиг?
Степка наклонил голову. Черные глаза его затуманились слегка.
— Разве то, что ты живешь у нас, что забросило сюда штормом, — слава?
Варичев усмехнулся.
— Ты тоже здесь живешь.
— Понимаю, — сказал Степка. — Я живу здесь, и жил, и не думал о том, что ты придумал. Понимаешь, все это как сон, только бродило во мне. А я хочу таким стать, как ты… Через большую жизнь пройти. Я сильный, знаю. Но как мне новую жизнь начать?
— Очень просто, — ответил Илья. — Ты должен сам себя победить. Ты избалованный человек, Петушок… Деньги? Ну, что ж, ты проиграешь их в карты или пропьешь. А лучше уехал бы на учебу. Большая настоящая радость не дается без жертв. И человек, настоящий человек, — должен пойти на жертву. Он себе должен поверить — до конца.
— А я завербованный. На четыре года, — тихо проговорил Петушок. — Это же ведь закон.
Варичев засмеялся.
— Ну, вот… Настоящий, сильный человек не сказал бы этого.
Петушок встрепенулся.
— Значит, и слово свое можно нарушить?
Варичеву почудилось: капитанский мостик «Дельфина» снова дрожит под его ногами, и голос капитана еще звучит в его ушах: «Я приказываю вам…»
— В таком случае, — сказал Илья, глядя вдаль, на мглистую тундру, — человек, способный на подвиг, должен верить только себе. Главное, тому — что поступок его необходим.
— Кому необходим? — тихо, словно о секрете, спросил Петушок.
Илья задумался на несколько секунд. Стоило ли объяснять все это Петушку? Что поймет он? Впрочем, сейчас Варичев просто рассуждал вслух.
— Ладно, — сказал он задумчиво. — Вот, видишь, сколько кругом травы?
— Да, — едва слышно произнес Петушок.
— И каждая травинка сходна с другой. А вон дальше — береза. Она крепче, она сильнее травы…
Петушок слушал жадно, словно боясь, что Илья замолчит.
— И что ей трава? — продолжал Илья. — Береза сильней… Так и люди, есть сильные, их мало, а остальные, как трава…
— Я сильный, — сказал Петушок.
Варичев улыбнулся.
— Не знаю… Однако бригада Асмолова впереди идет?..
— Не веришь?.. А как мне силу эту доказать… как начать?
Илья с удивлением глянул на него.
— Как раз об этом сильный не спросит…
Степка прикусил губу.
— Верно. А я даже о законе спросил..
Он запнулся.
— Только береза ведь глушит траву…
— Это неважно, — сказал Илья и спохватился. Слишком далеко зашел неожиданный разговор. Но ведь Варичеву нужно было раскрыть этого упрямого и скрытного человека. Нужно было заставить вмешаться в работу Асмолова, замедлить ее.
— Да, неважно. Травы очень много, — повторил он спокойно, — Лишь бы, конечно, была большая цель… Все остальное — пустяки.
Они молчали некоторое время, и, вдруг переменив тон, словно благодаря Илью, Степка сказал:
— А хорошее дело пора уже сделать. — Глаза его блеснули от огонька папиросы. — Ну вот, скажем, к осени плохая погода пойдет… Маяк нужен. Сами мы не построим. Знающий человек должен взяться за дело. Ты только слово скажи. — И крепко сжал локоть Илье. — Кулака-то не разжимай, парень!
Илья обернулся к Петушку, но тот быстро поднялся, спрыгнул на берег и почти побежал вверх по тропинке. Уже с пригорка он крикнул:
— До свиданья, Илья Борисыч!
Дома, за ужином, Варичев спросил у Серафимы о Петушке.
— А, ну этот, — сказала она неохотно. — Бродяжил он. Воровал, что ли… Только теперь-то он другой, в работе, если захочет, ловок. — Вздохнув и глядя в темное окошко, она добавила тихо: — Говорить ему про это нет нужды. Что старое горе тревожить?
— Нет, — сказал Варичев, — я ради интереса.
Думая о Петушке, он долго не мог уснуть в эту ночь. Почему сразу так уверенно заговорил Степка? Понял ли он, что нужно делать? Варичеву мешал Асмолов со своей неизбежной удачей.
Гроза, видимо, приближалась. Ночь была душной и пряной от запаха трав…
* * *
Через три дня Варичев почти забыл о разговоре с Петушком.
Поздно возвратясь с моря, усталый, не раздеваясь, он лег в постель. Серафима слышала, когда он пришел.
В темноте долгое время она лежала с открытыми глазами. Рядом спал Николай. Как всегда, он уснул сразу; теперь она слышала ровное дыхание его, спокойное и глубокое дыхание сильного человека. Луна взошла поздно, желтая, подтаявшая с краю, и комната наполнилась жидким туманом, в этом неверном свете стала еще ощутимей тишина — огромная тишина, лежавшая над сонным миром.
Серафима знала, почему не может уснуть. В соседней горнице, за тонкой дверью, этот задумчивый, непонятный человек тоже не спал. Он не был похож на всех других, кого она знала с детства. Что видела она и что видел он в жизни? Он многое знал — далекие города, большие скитания, север и юг. И он тоже был сильным человеком, совсем не таким, как Николай, — слепое, каменное упорство было в Николае, но в этом какая-то другая сила, какой-то своей, крепко замкнутой думой жил этот человек. Вот уже месяц живет он в Рыбачьем: смотрит, слушает, выходит на лов, но и сейчас Серафима знает его не больше, чем в тот, первый, вечер. Она ни о чем не спрашивала его. Она тоже слушала и смотрела. Вот и теперь она видит перед собой его глаза, холодноватые и равнодушные как будто. Почему она видит их и тогда, когда он уходит на шаланде далеко в море? Он мало говорит. Что сделать, чтобы он говорил больше? Словно на гору высокую всходит Серафима, и светлей становится вокруг, когда он рассказывает о море. Она всегда боялась выдать себя, показать, как хочет слушать его разговор, его рассказы о далекой Украине, о садах ее и песнях, о зеленых берегах Черноморья. Где-то там, в этой южной веселой стране, осталась мать Серафимы. В поселке ее знал только Асмолов. Иногда он вспоминал о ней, и, не помня даже лица матери, Серафима видела ее, одинокую, на далеком морском берегу.