— Добрый папаша!.. А что же она, твоя доброта, — трусливая, слюнявая, ползучая?.. Нет и нет! Мы с тобой, комиссар, родное, священное дело защищаем — революцию и Советы. И, значит, самую высокую доброту. И нет у нас, и не может быть жалости к ее врагам — к падле буржуйской, к врангелям-душителям, и банкирам-кровососам, к любым их подлизам и холуям… Тут она, комиссар, доброта, на «Данае»!

И капитан Коваленко шагнул к перилам, глянул на палубу, взмахнул рукой и твердо отдал команду:

— Все орудия… по белой контре… по канонерке «Алтай»… Огонь!

Кирила Лукич даже привскочил с колоды и резко вскинул руку, повторяя капитанский жест, но старая рана, видимо, опять заныла, и он, болезненно кривясь, принялся массировать колено.

Мы еще долго оставались на берегу, слушая осторожный плеск гребешков на песчаной отмели и сахаристый хруст пены. Слабый и теплый ветер доносил со стороны садов явственно различимый запах спелых яблок. В темном, глубоком небе постепенно остыли блики заката, и все резче, все ярче просвечивала живым серебром густая звездная россыпь. И в течение доброго часа, пока старый Дробот вел свой неторопливый рассказ о тех далеких событиях на сторожевике «Данае», я видел неподвижный силуэт мальчика на прежнем месте, над громоздкой и черной тушей лодки.

Старый Дробот тоже обратил внимание на Ивасика, обернулся, всмотрелся, молвил удивленно:

— Ну, звездочет! И, скажи, какое дите заядлое: будто у него там, в небе, собственный интерес!

Я заметил Кириле Лукичу, что вижу мальчонку на лодке уже третий вечер и что ребенок почему-то одинок.

Дробот безразлично махнул рукой.

— Спроси, он и скажет, как это — одинок? Вырастет, добрым рыбаком будет: морю с детской поры обучаются. А дежурит на лодке, значит, ждет отца. Степан Климко целыми днями на катере мотается, но вечером непременно домой.

Он сразу же, казалось, позабыл о мальчонке и стал нахваливать Степана Золотые руки, человека скромного, непьющего, деловитого, хозяйственного, умелого, а закончив перечень всех замечательных качеств Климко, заключил со вздохом:

— Такому работяге обязательно счастливому быть, но счастье, оно часом и верткое, и кусачее, а иной раз и глупое. Правда, в такие дела вмешаешься — руки поцарапаешь, вот я и держусь в сторонке, обойдется и без меня.

И вспомнил об Ивасике, окликнул его:

— Ну-ка, звездочет, ступай, голубь, сюда. Что там один в жмурки играешь?

Мальчик осторожно приблизился, негромко поздоровался и присел на колоду рядом с Кирилом Лукичем. Всходила луна, и в ее смутном свете лицо мальчугана казалось мечтательным. Я залюбовался этим милым и выразительным лицом. Нос — кнопочкой, в губах затаилась улыбка, над висками, над высоким лбом шелковистые, белее промытого льна, непокорные завитки волос, а в больших внимательных глазах мечтательное раздумье. О таком лице не скажешь: рядовое, скорее призадумаешься о той, быть может, удивительной дороге, которая ждет это ясное человеческое дитя.

Кирила Лукич погладил кудрявую головку заскорузлой и темной рукой.

— Сколько же у тебя, Ивасик, звездочек насчитано? Больше, наверное, чем вчера?

Мальчик как будто и ожидал этого вопроса, и отвечал с готовностью, хотя и чуточку смущенно:

— Сто штук!.. А потом еще одна и… еще три.

— Так, значит, сто четыре. Но их, пожалуй, больше, Ивасик, а?..

Мальчик порывисто вздохнул:

— Больше я не умею.

— Что ж, понимаю. Ты еще не ходил в школу.

— Папка говорит, осенью пойду. Это через воскресенье, а потом еще через воскресенье.

— Счет у тебя, малыш, замысловатый: проще сказать, первого сентября.

Ивасик согласно кивнул, запустил руку в карман штанишек, достал полную горсть хрупких желтых ракушек.

— На, дед. Возьми.

Дробот подставил дубленую узловатую ладонь.

— Спасибо. Ничего получше у тебя, конечно, не имеется?

Мальчик грустно улыбнулся.

— Больше нет ничего, дед.

Мы молчали с минуту, — встрепенулся теплый береговой ветерок, и светлый запах спелых яблок стал еще гуще. Я тоже взял с ладони Дробота ракушку — тончайшую работу безвестного морского существа, и спросил Ивасика:

— А почему ты всегда один? Батя на катере, ясно, занят, а мама?

Мальчик взглянул на меня внимательно и серьезно, и, еще не услышав ответа, я понял, что задал неосторожный вопрос.

— У меня нет мамы, — сказал Ивасик. — Она была, а только теперь ее нет. И у Кольки Савчука тоже нет мамы.

Тонкий человек, Кирила Лукич поспешил перевести разговор на другое:

— Ладно, Иваська, ты мне, голубь, объясни: зачем ты считаешь звезды?

— Ну, чтобы знать.

— Все же зачем тебе это?

Настойчивость деда, видимо, показалась Ивасику наивной, и он, отклонясь немного, заглянул Дроботу в лицо:

— Так надо же знать!

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Ивасик мог указать желтый Марс, и голубую Венеру, и далекую Полярную звезду. Еще он знал, что звезды не стоят на месте, а все время… «летят и летят». А сам он мечтал о синей звездочке, запомнилась ему такая маленькая, синяя, и верил, что, если высоко подняться на самолете, до той звездочки можно дотронуться рукой.

Много еще интересного мы, пожалуй, услышали бы от Ивасика, если бы за ним не пришел отец, усталый и молчаливый. Он побыл с нами несколько минут, несмело взял предложенный Кирилой Лукичем кисет, ловко свернул «козью ножку», выкурил ее и, вспомнив о чем-то неотложном, заторопился, наскоро попрощался и, крепко держа сына за руку, заковылял в сторону села.

Провожая их взглядом, Кирила Лукич молвил негромко:

— Крепкий мужик. Ладный.

Я тоже обернулся, и они запомнились мне — двое на близком взгорке, залитом сиянием луны, — плечистый мужчина на деревяшке и очень маленький мальчик рядом с ним. Было трогательно, как Степан Климко, будто ища опоры, сначала взъерошил кудри мальчонке, а потом бережно положил руку на плечо.

— Что еще надобно заметить, — продолжал Кирила Лукич свои наблюдения, — Степан — человек без корысти. Каждому всегда и постоянно готов на помощь прийти, а денег не возьмет и, если предложат, вроде бы смутится или даже обидится. Тут он всем приемники чинит, ребят музыке обучает, а недавно красивую оградку для школы смастерил. Взять опять-таки шоферов. К Степану они то и знай за помощью, за советом бегают; он-то не простой шофер, — автомеханик, любую машину проверит и поведет!

— С одной ногой машиной управлять, — заметил я Дроботу, — не так-то просто.

Кирила Лукич упрямо тряхнул головой.

— А вот и управляет! И как еще управляет. Любо-дорого посмотреть! Эта беда с ногой у него недавно приключилась, четыре года назад. Январь был, помнится, морозный, крепкий, и наши на подледный лов далеко в море выбрались. Дело привычное, и ничего в нем особенного нет, но море есть море, и уж если ты далеко от берега работаешь — смотри в оба. Верно, что смотреть в оба надо было бы еще на берегу и без опытных старых рыбаков не посылать бригаду. Но как-то случилось, не досмотрели, что в бригаде одни только женихи. А молодо — смело, да незрело; задула низовка, мол, пустяки; льдина раскололась, мол, ничего страшного! Позже пришлось нам всем тех лихих молодцев на шлюпки, на калабухи с битого льда вытаскивать — намаялись. Тогда это и случилось: Савку Коржа, восемнадцати лет парнишку, льдиной накрыло. Климко на калабухе находился и, как был в одеже, кинулся прямо под льдину, поранился и застудился. Ежели бы сразу ударить тревогу, привезти врача, сделать все, что в таких случаях подобает, может, и обошлось бы. Степан однако сказал: «Отосплюсь — и на вахту!» А другие подумали: что ему, богатырю, впервые ли холодная ванна? А потом, когда уже поздно, спохватились: началась газовая гангрена, и ногу по самое колено — долой. Бедный этот паренек, Савка Корж, до сих пор мучается. «Бросил бы ты меня тогда, говорит, Степа, — двум смертям не бывать. А теперь у меня камень на сердце: это же из-за меня, Степан, вся жизнь твоя искалечена».

Кирила Лукич легонько толкнул меня локтем.