Уже третий вечер кряду я видел этого мальчугана все у той же старой лодки, на отмели. Село находилось рядом, его окраина спускалась на самый берег, и оттуда, от уютных беленьких домиков под ярко-красной черепицей, доносился обычный гомон жизни: то рокот грузовика, то мычание коровы, то всхлип гармошки, то всполошенные крики ребят, гонявших футбольный мяч с послеобеденной поры и до ночи.

Мальчика не тянуло к веселой ватаге сверстников: он искал уединения, стоял на краю отмели или, присев на планшир лодки, смотрел на звезды, тихий и строгий.

В прошлый вечер я попробовал заговорить с ним, спросил, чья эта лодка, но мальчонка насторожился, коротко ответил — «не знаю» и отошел в сторону. Через некоторое время мы все же заговорили: я показал ему карманный электрический фонарик, и его эта вещь заинтересовала. А когда я позволил ему еще и подержать фонарик в руке и научил передвигать кнопку, — наши отношения сразу же наладились. Он сказал, что зовут его Ивасиком и что ему семь лет. Еще он сообщил, что его отца, Степана Климко, знает весь берег до самой Керчи, а если кто не помнит фамилии, то зовет по кличке: Степан Золотые руки.

— Ну, а Керчь, — спросил я Ивасика, — это очень далеко?

Он призадумался, вздохнул:

— Очень!

— Все же сколько туда будет?

Ивасик пожал плечами:

— Может, как до солнца. Может, и дальше. Папка говорил: солнце пошло на Керчь. Он знает.

Мальчик взглянул на меня, наверное, заметил улыбку и заключил с вызовом:

— Он все знает и умеет.

Мне хотелось подзадорить его:

— Ой, все ли?

Он не обиделся, скорее — удивился и терпеливо объяснил, что «золотые руки» — это когда человек умеет все делать. Его отец, Степан Климко, работал на катере мотористом, а кроме того, плотничал, слесарничал, водил машину, умел чинить радиоприемники, хорошо играл на баяне. В рыбацком клубе, цинковая крыша которого была видна и отсюда, с берега, и блестела среди тополей, как озеро, Степан Климко был главным музыкантом.

Вскоре я убедился, что мальчуган не преувеличивал талантов своего отца: на сцене рыбацкого клуба перед самодеятельным симфоническим оркестром встал его дирижер — статный, светлолицый мужчина лет тридцати, и публика встрепенулась, как это всегда бывает, когда она ожидает что-то знакомое, интересное, и кто-то заметил негромко, одобрительно:

— Сейчас наш Климко развернется!

Другой голос, приглушенный, молвил удивленно:

— И когда успевает человек?..

Рыбацкий оркестр исполнял народные песни, старинные и новые, с увлечением и глубоким чувством, но дирижер Климко почему-то выглядел несколько смущенным. Быть может, не особенно доверяя своим самоучкам музыкантам, он всячески стремился ободрить их, поддержать, и потому жесты у него были мягкие, просящие — ни единого резкого, повелительного движения рук. Ему определенно недоставало артистической «изюминки»: рослый, отлично сложенный, красивый мужчина, он держался на сцене без должной самоуверенности, а когда зал грянул дружными аплодисментами, дирижер засуетился и, неловко топчась на месте, озабоченно пожал плечами.

Ему кричали «бис», и он снова неловко пожал плечами, что, видимо, должно было означать поклон, потом заторопился со сцены и оступился; тогда, немного привстав с заднего ряда, я заметил, что вместо правой ноги у Климко была деревяшка.

В общем-то, немногое узнал я об Ивасике и его отце за три дня пребывания в рыбацком селении у косы Обиточной, куда меня забросила судьба на каботажном суденышке, доставлявшем рыбакам тару и соль. Зато в эти три дня я успел перезнакомиться, пожалуй, со всеми местными рыбаками, людьми крутыми и веселыми, сноровистыми и дружными, и среди них с бригадиром большого ставника — Кирилой Лукичем, старожилом этого славного края.

Кирила Лукич Дробот — человек в почтенных летах, но с памятью, достойной удивления: в ней каждая мало-мальски важная дата отмечена, словно в календаре, и когда он вспоминал пережитое, все эти отметины оживали, полные имен, событий, подробностей, треволнений, и в голосе его слышались то печаль, то радость, то гнев, то неподдельное веселье.

Мы встречались вечерами на берегу, перед шалашом бригады ставного невода, присаживались на толстую старую колоду, занесенную когда-то штормом на эту рыжую отмель, смотрели, как из дальней яруги на заштиленный простор медленно сползал косяк тумана; курили, слушали ровное дыхание моря.

Вглядываясь в блеклую морскую даль, Кирила Лукич, казалось, различал на просторном рейде силуэты знакомых кораблей и негромко называл их имена: «Свобода»… «Третий интернационал»… «Данай»… «Знамя социализма»… «Буденный»… «Красная звезда»… «Пролетарий». Кораблей этих на рейде, конечно же, не было, — они уже давно отплавали свое, но с незабываемыми славными именами старому рыбаку снова и снова приоткрывался далекий август 1920 года, когда из рабочего Мариуполя, на Кубанскую сторону, в тыл войскам генерала Улагая направлялся красный десант морской экспедиционной дивизии.

Кирила Лукич служил рулевым на «Данае», потрепанном тихоходном сторожевике, которым командовал бывалый капитан Николай Петрович Коваленко. Вспоминать об этом смелом капитане деду Дроботу было, видимо, приятно, и он подражал своему герою и голосом, и жестом:

— Ну-ка, братцы артиллеристы на полубаке, приготовьте-ка пару «пилюлец» белой шатии! Вон она, паршивая олигархия, крадется на канонерке за нами. Мы им дадим, обалдуям, прикурить!

И Кирила Лукич даже в увлечении привставал с колоды:

— Разрешите, товарищ командир «Даная», мне, рядовому Дроботу, к пулемету?

Он резко менял интонации, отвечал с неторопливой важностью:

— Нет, рядовой Дробот, ты у меня лучший рулевой, а в морском бою, товарищ, ты держишь в руках не штурвал — судьбу.

— Есть, товарищ командир «Даная», оставаться у штурвала!

Приложив к уху ладонь, Кирила Лукич напряженно прислушивался, строгий и озабоченный.

— А кто это поднимается на мостик? Вон как сапожищами громыхает? Что, сам комиссар «Даная», товарищ Луговской? Ну и детина, глыба каменная! Что же случилось, товарищ комиссар?

Дробот весь подался ко мне и, сделав знак рукой, мол, очень важно, сообщил с таинственным выражением лица, будто по секрету:

— Ту канонерскую лодку белых, что объявилась на горизонте, наши наблюдатели сразу же опознали: она называлась «Алтай». А на том «Алтае», как это было известно комиссару, служил сынок нашего капитана — белогвардейский офицер Коваленко.

Тут Кирила Лукич несколько замедлил повествование, стал подклеивать цигарку, откашливаться, сделал рассеянный вид. Я терпеливо ждал — и, протянув минуту-другую, Дробот возвратился на свой «Данай».

— Встреча! Такую и не придумаешь. Да, встреча сына и отца. А меж тем «Алтай» шел на сближение. Спешил. Уже вот-вот должны были ударить пушки. И, значит, комиссар Луговской почуял, когда ему подняться на мостик. И он поднялся, и стал перед капитаном, и спросил даже вполне спокойно:

— Ты узнаешь эту канонерку, Николай Петрович?

— Конечно, — сказал капитан Коваленко и почему-то оглянулся на меня, и я заметил, что лицо его сделалось бледным, потом вроде бы даже серым. — Да, комиссар, узнаю и помню, что там, на «Алтае», мой сынок в офицерах обретается.

— Я тоже это помню, — тихо и опять-таки очень спокойно сказал комиссар Луговской. — Что ж, понимаю, тебе эта вахта не под силу, Николай Петрович, и потому разреши мне отстоять за тебя.

И капитан медленно повернулся к громадине Луговскому. Тут мне каждая малость в память врезалась, как медленно, трудно повернулся он и вскинул серое лицо, и как плечи его передернулись.

— Может, товарищ комиссар, сынок мой, отщепенец, в эту самую минуту на «Даная» пушку наводит, а я… добрый папаша… с мостика долой?

При этих словах, надо заметить, и комиссар опешил.

— Погоди, — говорит, — Петрович, я без всякого сомнения, по дружбе.

Но капитан Коваленко словно бы и не слышал, ему не хватало воздуха, и он разорвал ворот кителя, и все разговаривал сам с собой: