— Что ж, думаешь? Он, Климко, утешает Савку! Ты, мол, успокойся, братан, могло быть и хуже. А что могло быть хуже, если человек остался без ноги? Право, забавная картина: не Савка Корж верного друга утешает, нет, Степан его, спасенного, успокаивает: разве не чудеса?
— Как видно, — заметил я Дроботу, — хорошему человеку, честному и прилежному, в селе у вас, Лукич, не повезло. И физическая травма не шуточная, и славный Ивасик, слышали — сказал: у меня нет мамы.
Он согласился!
— Беда одна не ходит — другую водит.
— А что же бывшая жена? Оставила Степана после того, как он потерял ногу?
Кирила Лукич взглянул на меня быстро и удивленно.
— Какая жена? Разве я говорил, что Степан Климко был женат?
— А Ивасик?..
Он усмехнулся:
— Ну, это совсем другая история. Степан никогда и не был женат. Тут узелок, если приглядеться, туго завязан. Я с ним по соседству живу, а соседство взаимное дело, в будни и в праздник — рядом, и, хочешь не хочешь, любую малость знаешь. Как ушел Степан на военный флот, на действительную холостым, так холостым и вернулся. Его родных давно не было на свете, он и вырос-то сироткой, но старший брат и сестренка, моложе на годок или два, в отцовской хате оставались, и встречи с ними он, понятно, ждал. Оказалось же, что сестренка вышла замуж за городского и укатила куда-то на Донбасс, а брат еще раньше на рыбные промыслы, на Камчатку, завербовался. Правда, в колхозе у нас помнили, что солдат, земляк, молодой хозяин вернется в отцовский дом, ему, как и положено, все сохранили, все до занавесочки сберегли. И вот он вернулся, а дом пуст. Открыл калитку, вошел на подворье, в ставень постучал, но никто не откликнулся. Присел он на скамейку возле плетня, с детства знакомую, да так, на черные окна глядя, и просидел до самого утра. Люди с ним осторожно, обходительно: ясно, что человеку собраться надобно, соразмериться. С утра, конечно, и, кстати, день был воскресный, выходной, соседи к нему, и мал и велик, — толпой: тут и приветы, и рюмка, и гармонь. А солдат пригож, статен, деловит, и к рюмке даже без малого интересу — в общем, дело житейское, завидная кому-то пара.
Кирила Лукич умолк, пошарил в кармане, достал кисет, но не стал закуривать, передумал.
— Вот я и зарапортовался. Ты ведь про Ивасика спросил, а я все про Степана. Ладно, никто нас не торопит, да и разделить-то их никак нельзя, Климко-большого и Климко-малого. С того первого дня, как Степан вернулся, стали его звать со всех сторон и на свадьбы, и на именины, и просто на хлеб-соль, мало ли причин для гулянок? Однако солдат соблазну не поддался: делу, — говорит, — время, потехе — час. Через день, через два, смотрю, Степан уже на старом катере. Этот катер давно на берегу валялся, ржавел, а сдать его — на металл у начальства руки не доходили. Взялся Климко за ремонт катера, подсобники сами к нему пришли, и через месяц на рейде нашем новенький, красивый катерок объявился — «Весна». Строгий специалист, колхозный механик Власюк, на доброе слово экономный, но и тот хвалил-похваливал: и что за орел севастопольский к нам, братцы, залетел? С такими орлами, братцы, далеко вперед заглядывать можно! Ну, а потом в тот зимний шторм и случилось…
Из-за дальнего черного силуэта косы, в щедрую россыпь звезд, повторенную морем, неторопливо выплыла яркая зеленая звезда. Сначала ее движение было еле приметно, потом ускорилось, и свет усилился, и Кирила Лукич, вглядываясь в синь ночи, распознал своих:
— Вот и «Весна», легка на помине! Это Герасим Власюк с Белосарайки возвращается, за новым неводом ходил.
— Значит, понемногу богатеем?
— А непременно! Работать — значит богатеть. Видишь, теперь и Герасим на том катере по разным делам бегает, а ведь было списали в утиль. У Степана — хозяйский глаз, и где другому пустое место, этот, смотришь, большое дело заведет. Вон виноградники по косогору — кто их тут разбил? — Климко. Нынче и сам я, дед и прадед, здорово удивляюсь: как же мы раньше, дружки-соседи, до такого простого и прибыльного дела не додумались?
— Вижу, Кирила Лукич, — заметил я Дроботу, — что Степан Золотые руки во всем у вас пример.
Он даже заслонился ладонью.
— Э, голубь, нет! Святые, как видно, перевелись, но, может, и не родились, Есть у человека еще и личные дела, и они нам тоже не без интересу. Словом, случилось однажды со Степой то, что и с каждым случается: пришла любовь. Вернее сказать — приехала. Да, стройная, раскудрявая, приехала к нам газиком из райцентра. Там она музыкальной школой ведала, а у нас в селе шесть молодых скрипачей объявились, четыре гитариста, восемь балалаечников. Председатель наш обратился за помощью в райисполком: куда, мол, наших Паганини девать? Так и написал: Паганини… Организуйте, советуют, музыкальную школу, а мы для поддержки инструктора пришлем. «Ладно, — говорит Квашня, — это мы в два счета. Назначаю тебя, Климко, по совместительству директором музыкальной школы».
Кирила Лукич, посмеиваясь, снова легонько толкнул меня локтем в бок.
— Ты примечай, как сама судьба подстраивала: надо же ему в директоры, а ей, той раскудрявой, в инструкторы. Ладно, сказано-сделано, музыкантов наших собрали, и она, Любочка, первый урок дает… Я тоже явился из интересу, но с пацанами мне, деду, сидеть не резон, так я на дровах возле печки устроился… Слушаю и ушам не верю: балалайку она инструментом называет, будто это какой-нибудь гаечный ключ, или фуганок, или напильник! А потом еще добавляет щипковый инструмент! Ты слышишь это, щипковый?..
Кирила Лукич поспешно вскочил с колоды, шагнул на отмель, взмахнул рукой.
— Эй, на катере! Куда ты, Герасим, прямо на ставник пошел?!
И медленно опустил руку.
— Отруливает…
— Да он, все равно, и не услышал бы, — заметил я Дроботу.
Старик неожиданно озлился:
— А если бы на ставник наскочили? Попробуй спокойно усиди. Ну, хорошо, вот они на рейд выходят и сейчас уже якорь отдадут.
Слабый гребешок всплеснулся у ног деда и выбросил на отмель ком пузырчатой пены, а с нею — то ли медузу, то ли звезду.
— Договаривай, Лукич, — напомнил я Дроботу. — Как это приключилось со Степаном, ведь он-то не «щипковый инструмент»?
Дед гулко хохотнул, еще раз оглянулся на топовый огонь катера, вернулся, присел на колоду.
— Верно, сказка ли, бывальщина, все равно конец нужен. Жизнь, она так устроена, что всему есть начало и конец: и ночи, и дню, и печали, и радости. Я думаю, если бы знал Степан, что такое с ним приключится, он в музыкальную школу и ногой не ступил бы. А кто угадает свою судьбу? Пришел, послушал раскудрявую, чего-то не понял, спросил, чему-то оба посмеялись. Потом, когда она уехала, меж ними завязалась переписка. Частенько я встречал его на почте: все заказные письма отсылал. Там, на почте, к Степану какой-то приезжий человек обратился: не знаешь ли, товарищ, где бы мне с женой, с ребеночком, головы преклонить? Я, говорит, мастеровой, печник, штукатур, каменщик, плотник и многие другие работы по строительству умею, и мне только бы угол подыскать. Видишь, как ловко подъехал; может, уже знал, что дом у Климко большой, на две половины, и что Степан — добрый человек. Расчет у приезжего был верный: взял его Степан к себе, просто по доверию, без денег, и лишь с одним условием — чтобы тот и в доме, и возле дома чистоту-порядок соблюдал. Надо сказать, что в селе у нас и в колхозе печнику, штукатуру, плотнику — только объявись, дела найдутся. Приезжий, однако, с неделю на работу выбирался, все с новыми соседями знакомился, где рубль, где трешку на обустройство брал. А потом, гляди, запил.
Стали мы выяснять, по-серьезному занялись — кто, откуда, почему такой? И оказалось, что побывал он уже и в Братске, и в Красноярске, и на Кавказе, и в Крыму, и в Мурманске, и в Одессе, и нигде надолго причалить не смог.
Мы тоже не смогли его понять: на общем собрании проперчили, прямо сказали, что хлеб и соль платежом красны, и что не жаль вина — жаль ума, и что, мол, не поминай лихом, а добром — как хочешь.
