Будто забыли и царь, и временщик о подвигах русских моряков в Отечественную войну 1812 года, о том, как гнали моряки французов по реке Аа до самой Митавы и захватили этот город, как под огнем крепостной артиллерии Данцига отважно исполнили они свой ратный долг, как у берегов Голландии топили они и захватывали наполеоновские суда, как славный морской гвардейский экипаж, начав свой путь в Москве, одним из первых вышел на улицы Парижа…

Англичане, привыкшие считать себя лучшими моряками, и те признавали высокое искусство, отличную выучку и доблесть русских моряков. В книге «Путешествие в Санкт-Петербург в 1814 году с заметками об императорском русском флоте» английский флотский хирург писал: «Вообще говоря, русские моряки обладают всеми данными для того, чтобы занять первое место среди моряков мира, — мужеством, стойкостью, терпением, выносливостью, энергией».

Не попечительством Александра, не полицейским надзором Аракчеева — верностью славным традициям адмирала Ушакова был силен русский флот и в начале XIX века… Но Головнин видел, что засилье крепостников, карьеристов, доносчиков, солдафонов и казнокрадов может превратить грозные эскадры России в груду гнилого леса и пеньки. Протестовать? Но кому же адресоваться? Разве морскому министру маркизу Жану-Франсуа де Траверсе, прованскому дельцу, бежавшему в Петербург в дни Французской революции? Траверсе не поймет, да и не захочет понять: что ему, чужеземцу, до русского флота?

Был еще такой: вице-президент коллегии Адмиралтейства граф Кушелев… Этот по-прежнему гордился дружбой с Павлом I и не в меньшей мере своим происхождением. Еще бы! Двух его недальних предков, усмирителей народного восстания, повесил Разин Степан… С барским недоверием смотрел желчный недоучка на русский флот. Он думал, что приносит флоту неоценимые услуги, переводя с французского ненужные, устаревшие руководства по морскому делу…

К этому графу Головнин, конечно, не пошел. Не особенно обрадованный производством в капитаны 2-го ранга, он сел за отчеты и донесения и, помня совет Петра Рикорда, стал «перечитывать» свой японский «дневник» — прядь разноцветных ниток с бесчисленными узелками.

Нет, не забылась ни одна подробность пережитого, уверенно скользило по бумаге перо — в скромной комнатушке, снятой на время, до самого рассвета не гасли свечи…

В следующем, 1815 году в одном из лучших русских журналов «Сын отечества» Головнин рассказал о своем путешествии в Японию… А еще через год «Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812, 1813 годах с приобщением замечаний его о Японском государстве и народе» вышли отдельной книгой.

Никогда не помышлял Головнин о каком-либо литературном успехе; этот труд он считал своим долгом: в России, да и в Европе, так мало знали о далекой восточной стране, — он должен был развеять и домыслы миссионеров и легенды голландских торгашей.

Но книга безвестного флота капитана прогремела на весь Петербург, на всю Россию, на всю Европу. Она была переведена почти на все европейские языки, и было отчего растеряться скромному капитану; у подъезда дома, в котором он жил, толпами собиралась морская молодежь, и каждый из этих юношей считал высокой честью знакомство с героем мореходом.

Свободное время Головнин проводил в семье Степана Лутковского, бывшего екатерининского офицера, с которым познакомился вскоре по возвращении в Петербург. Сыновья Лутковского учились в Морском корпусе; для них Головнин был не только пытливым исследователем, искусным моряком, но и романтичным героем, открывателем далеких, неведомых земель… Случалось, они засиживались у камина допоздна и Головнин «дочитывал» молодым морякам те, оставшиеся нерасшифрованными для книги, узелки, которые по-прежнему бережно хранил в нагрудном кармане. Мог ли подумать в плену, на Мацмае, Головнин, что эта цветная прядь, свидетельница бессонных ночей, горьких дум, тоски и страданий, станет свидетельницей и его счастья… Сестра Лутковских, синеглазая белокурая Дуня, молча восторженно слушала капитана. Однажды она сказала:

— Завидую своим братьям… Скоро они получат назначение на корабли и отправятся в рейс. Жаль, что мне не судилась такая же судьба…

Он слышал, как громче и чаще ударило сердце.

— А вспомните, Дуня, спутницу русского морехода Григория Ивановича Шелихова — Наталью… Она не устрашилась дальней дороги: вместе с ним ушла за океан и жила на острове Кадьяке.

— То была Наталья Шелихова…

Он сказал очень тихо:

— Разве испугалась бы таких же испытаний… Евдокия Степановна Головнина?..

Глаза ее смотрели ласково и открыто.

— Нет, не испугалась бы, Василий Михайлович.

Вскоре в доме Лутковских стали готовиться к свадьбе. Уже был назначен день торжества, но неожиданно Головнина вызвал в морское министерство сам маркиз де Траверсе. Он сказал:

— Вы назначаетесь в плавание на военном шлюпе «Камчатка». Сборы должны быть краткими: еще в августе этого года «Камчатка» отправится в поход.

— Это в пределах Балтики? — спросил Головнин.

Траверсе смотрел на него знающе, хитровато.

— Пожалуй, вы хотели бы, чтобы это было в пределах Балтики?

— Нет, почему же, — возразил Головнин. — Я готов к любому походу…

— А ваши петербургские неотложные… ну, личные дела?

— Для меня важнейшие дела — флотские.

— Очень похвально! — с улыбочкой молвил Траверсе. — Шлюп «Камчатка» должен проследовать к берегам Северной Америки, где вы проведете ревизию Российско-Американской компании, затем сделаете гидрографическое описание Командорских островов и возвратитесь в Кронштадт.

Головнин козырнул:

— Есть!..

— Письменные инструкции получите завтра.

Они простились. Лишь на несколько минут Головнин зашел к Лутковским, сообщил о своем назначении и отправился на шлюп.

26 августа 1817 года тридцатидвухпушечная «Камчатка», с командой в сто тридцать человек, покинула Кронштадт.

Были среди офицеров шлюпа молодые, еще неизвестные моряки — Федор Петрович Литке, Фердинанд Петрович Врангель и коллежский асессор Федор Федорович Матюшкин — товарищ Пушкина по Царскосельскому лицею. Это ему поэт посвятил взволнованные строки:

Моряки «Камчатки» изведали в этом двухлетнем кругосветном плавании и ярость океанских волн, и мертвые штили тропиков, ледяное дыхание Антарктики у мыса Горн, и снежные штормы у берегов Аляски… Когда, обогнув планету, «Камчатка» снова салютовала Кронштадту, Головнин знал, что, кроме доклада об успешном завершении порученных ему исследований, он мог бы рапортовать и о славном пополнении личного состава флота. Он был внимателен к людям и верил в будущее этих трех молодых моряков — Матюшкина, Литке, Врангеля… Время показало, что он не ошибся: на разных широтах земли все трое явили пример великого трудолюбия, настойчивости и воли, тех качеств, которые он воспитывал в них и закалял.

Еще на рейде Кронштадта, окруженный огромной свитой чиновников и шумным изысканным обществом дам, маркиз де Траверсе взошел на палубу шлюпа. Русский морской министр неважно изъяснялся по-русски и потому приветствовал Головнина на своем прованском наречии:

— Я поздравляю вас, господин капитан, со счастливым завершением вашего второго плавания вокруг света… О, наш русский флаг теперь увидели в самых отдаленных странах… Одновременно я поздравляю вас с производством в чин капитана 1-го ранга; мичманов — с производством в лейтенанты; гардемаринов — в мичманы… Я счастлив, капитан, от сознания, что мы, русские, уже не впервые совершаем подобные подвиги.

Головнин знал, что морской министр де Траверсе чувствовал себя на палубе корабля не лучше, чем гусь на льду. Не умом и не знаниями. — ловкостью, лестью и свирепой ненавистью к революции этот французик обрел свой высокий пост. Он умел балансировать при дворе и разгадывать настроения Александра. А касательно его деловых заслуг — многие офицеры открыто говорили, что Траверсе вредит флоту.