— Только вашими стараниями, господин министр, мы обязаны счастливым завершением плавания, — сказал Головнин нарочно громко. Он заметил: взгляд министра стал испытующе строгим, ледяным, словно какие-то секунды Траверсе изучал капитана, пытаясь разгадать и сдержанную улыбку, и эту упрямую складку меж бровей, Он, возможно, подумал, что, находясь столько лет в плаваниях, Головнин, не знал подлинной деятельности его, министра. Тем лучше… Этот моряк приобрел во флоте огромный авторитет, и будет нелишне приблизить его к себе, по крайней мере — внимательно присмотреться.

Расспрашивая о рейсе, о далеком Кадьяке, Петропавловске, Минилле, острове св. Елены, куда заходила «Камчатка» и где в то время был заключен Наполеон, министр заметил участливо:

— Пожалуй, вы очень устали, капитан… Ну, что ж, вы заслужили отдых.

— Нет, я не жалуюсь, — сказал Головнин. — Я больше томлюсь на берегу, а на корабле я — дома.

— Все же довольно вам странствовать. Пора обучать молодежь.

— Но лучшая школа для молодых моряков — дальнее плавание!..

Траверсе не терпел возражений, сделанных даже в самой вежливой форме.

— Я думал о вас, капитан, и принял решение. Свои решения, как правило, я не изменяю. Итак, вы остаетесь в Петербурге. Кстати, начальственный пост на корабле, занимаемый в течение ряда лет и все время вдали от родины, слишком приучает к независимости. А эта независимость приводит к утрате понятия об истинном счастье, которое заключается в беспрекословном подчинении старшим по чину…

Давненько не слышал Головнин подобных словечек, Вот оно, счастье по Аракчееву: беспрекословное подчинение придворным пройдохам и крепостникам!.. Он ничего не ответил маркизу де Траверсе.

Вскоре он простился с экипажем «Камчатки» и переехал в дом на Галерной улице, совсем не испытывая счастья, о котором вел речь маркиз.

— Нет, Евдокия Степановна, — с горечью сказал он Лутковской, — как видно, не суждено нам вместе штормовать где-нибудь в просторах Берингова моря… Перевели на сухопутное бытье, а за какие провинности — не понимаю. Теперь уж в департаментских зыбях прокладывать мне курс. Хитрое дело, скучное, незнакомое, однако, есть у меня утешение: ты и книга, которую должен я написать, — книга о плавании шлюпа «Камчатка»…

Он задумался.

— Ты знаешь, Дуня, предстоит суровая борьба. Я не могу смириться с печальным положением нашего флота. Равнодушие к флоту — равносильно предательству, а ведь эти, равнодушные, заняли в морском министерстве все высокие посты…

— Ты больше всех переживаешь, Василий.

— Нет, я не один такой. И это большая радость, что я не один буду бороться. Я уже знаю здесь, в Петербурге, людей, для которых будущее родины — дороже богатства, чинов, положения в свете, дороже жизни.

В 1824 году бывший заседатель уголовной палаты, человек, известный в Петербурге как неподкупный поборник справедливости, автор ряда статей, напечатанных в «Соревнователе просвещения», «Сыне отечества», «Невском зрителе», «Благонамеренном», Кондратий Рылеев поступил на службу в Российско-Американскую компанию.

Рылеев являлся автором и неслыханно дерзкого стихотворения, нацеленного, как пистолет, в грозного Аракчеева. Стихи назывались «К временщику», они переписывались сотни раз — молодежь столицы знала их наизусть:

Автор этих ярых стихов — Рылеев — отныне числился правителем канцелярии Российско-Американской компании, что помещалась в собственном доме у Синего моста. Адрес был известен многим писателям, флотским и армейским офицерам. Был он отлично известен и Василию Головнину…

Вечерами здесь собиралось обширное общество, и беседы велись не только о делах компании, о плаваниях к берегам Аляски, о промыслах на Алеутских островах — страстно и горячо обсуждались новости столицы, молодые люди читали новые стихи Пушкина, спорили о театральных постановках, о журнальных статьях; моряки рассказывали о своих странствиях, о порядках, которые доводилось им наблюдать в разных государствах. Образ правления в различных странах они нередко сравнивали с царским режимом в России…

Никому из присутствовавших не возбранялось выражать свои мнения прямо и резко, хотя бы речь шла о высших сановниках, о министрах и даже о самом царе. Часто бывали здесь Никита Муравьев, Пущин, Нарышкин, Трубецкой, Одоевский, Якубович, Каховский… Из дома у Синего моста нередко переезжали они уже за полночь на квартиру к Рылееву, где в кругу близких знакомых, спаянных взаимным доверием и дружбой, речи звучали еще свободней и решительней.

В доме Российско-Американской компании, на набережной Мойки, собирались члены Северного общества декабристов, страстной душой которого был Кондратий Рылеев.

На Аляске и Алеутских островах Головнин проводил ревизию Российско-Американской компании. Он выявил в деятельности ее агентов казнокрадство, притеснения коренных жителей, обсчеты русских промышленников. Казалось, великое и отважное дело, начатое Григорием Шелиховым — заселение и освоение дикой Аляски, — эти мелочные дельцы, любители легкой наживы, готовились погубить.

Не в морском министерстве, не у государственных сановников — здесь, в доме у Синего моста, Головнин встретил глубокое сочувствие своему возмущению и понимание всей важности для России ее заокеанских земель.

Особенно возмущали Василия Михайловича наглые вылазки американских пиратов, браконьеров, контрабандистов, которые пытались разорить и вытеснить русских промышленников с Аляски. Когда он читал декабристам свои дневники, Рылеев то взволнованно схватывался с места, то яростно стискивал кулаки.

— «Право обладания России сим краем, — читал Головнин в напряженной тишине, — основано на началах, принятых за истинные и справедливые всеми просвещенными народами, а именно: по праву первого открытия и по праву, еще того важнейшему, первого занятия. Вся Европа ведает и признает, что северо-западный берег Америки, от широты 51° к северу, открыт нашими мореплавателями Берингом и Чириковым. Русские первые из просвещенных народов подробно изведали здешний край и основали в нем свои промыслы…

Но к удивлению моему, как в нынешнем, так и в прежнем моем путешествии я видел совсем другое. Граждане соединенных областей Северной Америки ежегодно посылают туда по нескольку судов, число коих иногда простирается до двадцати, для торговли с жителями в пределах России…

Это еще не все. От сей, можно сказать, хищнической торговли происходит другое, гораздо важнейшее зло: суда снабжают жителей порохом, ружьями и даже начали доставлять им пушки явно с намерением употреблять сии орудия против россиян, из коих весьма многие пали от действия оных, и я смело могу утверждать, что самая большая часть русских промышленников, погибших от руки диких американцев, умерщвлены порохом и пулями, доставленными к ним просвещенными американцами. Я не понимаю, каким образом согласить такую явную вражду сих республиканцев с правами народными…»

— Послать бы несколько военных судов на Аляску, и эти американские торгаши быстро убрались бы из наших гаваней, — сказал Рылеев.

— Кто же пошлет-то? — с горечью отозвался Трубецкой. — Маркиз де Траверсе?.. Или царь? Да он скорей на крепостных крестьян направит пушки, нежели на иноземцев. Аляска — далеко, а он и Петербурга-то опасается.

— Да и какие корабли послать? — в раздумье спрашивал Головнин. — Все эти названые гости при дворе довели флот наш, до страшного состояния. Тут не просить государя — кричать, драться хочется: посмотрите, в каком положении сегодня флот российский — славное детище Петра! Разграбили его сановники-корыстолюбцы, до бедственного, позорного состояния довели…

Рылеев спросил неожиданно строго: