— Я отдам всех шестьдесят! — плаксиво воскликнул Такатай Кахи. — Но у меня неотложные дела! Понимаете, я тороплюсь в Хакодате! В этом городе назначены крупные торги.

Глядя на него с мостика сверху вниз, Рикорд спросил строго:

— Вы — человек, Такатай Кахи?

Японец смотрел озадаченно.

— Да, конечно.

— А человек — дитя судьбы?

— Я это сказал… Верно.

— Так подчинитесь своей судьбе. Идите и пишите письма.

Следуя за матросом, купец понуро сделал несколько шагов и, точно споткнувшись, остановился. Почему-то теперь он смотрел на Рикорда с сияющей улыбкой. Капитан ждал очередных уловок, предложений богатого выкупа, щедрых обещаний. Но Кахи уже отлично оценил обстоятельства. Он проговорил, кланяясь и тихонько смеясь:

— Такая счастливая неожиданность!.. Я, Такатай Кахи, очень рад! Больше того, я счастлив… Мне доведется путешествовать в обществе столь образованных и просвещенных людей! Какая завидная судьба… Право, я очень счастлив, мой доблестный капитан!

Кто-то из матросов захохотал:

— Ну и лисица!

В тот день «Диана» и «Зотик», не предпринимая военных действий против японской крепости, покинули Кунасири. Корабли шли на север, к далеким берегам Камчатки. Освобождение пленников откладывалось еще на год, но Рикорд теперь был уверен в успехе дела. Он мог бы пожалеть только об одном: что не знал, какие события произошли за это время в Мацмае, в глухой, отрезанной от мира губернаторской темнице и в самом отряде Василия Головнина.

Мур плакал от ярости и проклинал самого себя: как это могло случиться, что бегство пленников первыми заметили караульные? Если бы он подал сигнал тревоги в те минуты, когда они выбрались за ограду, наверняка он получил бы благодарность самого буниоса… Что могло произойти за оградой? Беглецы, конечно, оказали бы сопротивление? Это и важно! Быть может, теперь их осталось бы меньше. В случае жертв с японской стороны и остальным не сдобровать бы… И нужно же было случиться такому несчастью: всегда бдительный, чуткий к каждому ночному шороху, он позорно проспал решающие минуты. А теперь, чего доброго, японцы могли заподозрить и его в соучастии. Проклятие! Впервые за время плена сыграл он такого дурака. Погоня устремилась за беглецами лишь утром, а за это время они, пожалуй, успели уйти далеко.

Новое страшное опасение проснулось у Мура с той самой минуты, когда стало известно о бегстве шестерых. А вдруг погоня окажется неудачной и беглецы не будут перебиты и не погибнут в пути? Что, если им удастся добраться до Сахалина, до Охотска, до Петербурга? Тогда вся Россия назовет их героями, а его, Мура, предателем. Доннерветтер! Он не позволит им бежать! Но как он может не позволить? Японцы ему уже не верят, а этот дикарь курилец и не скрывает огорчения, что не ушел с Головниным, и злобно смеется Муру в глаза.

В отчаянии, в необычном смятении Мур падал на свою койку, грыз угол жесткого одеяла, пытаясь забыться. Временами ему чудились приближавшиеся голоса, он вскакивал, выбегал на тесный дворик в надежде, что погоня возвратилась с успехом, что солдаты скажут: «Беглые сражались до последнего». Однако он ошибался: над тюрьмой стояла прежняя настороженная тишина.

А курилец смеялся. Черные, глубоко запавшие глаза смотрели на Мура строго и вызывающе; будто два хищных зверя, выглядывали они из чащи бровей, и губы кривились в усмешке.

— Плохо, мичман. Да, очень плохо… У нас на острове такой порядок: если человек обманывает всех и любит одного себя — его убивают.

— Перестань ты, дикое отродье! — истерически кричал Мур, — Убью… Ты толкаешь меня на преступление.

— Ты уже сделал преступление, — спокойно и равнодушно отвечал Алексей. — Ты все равно что мертвый.

Затаившись на койке, Мур пытался представить себе картину бегства. Во-первых, они, конечно, готовились длительное время. И все это время они скрывались от него, маскировали каждый свой шаг, опасались произнести при нем неосторожное слово. Какое оскорбление!

Прятаться от товарища, с которым столько довелось пережить. Он имел право выдать их даже из чувства обиды. Это останется на их совести: они покинули товарища одного… Итак, ночью, после обхода патруля, они тихонько выбрались на дворик, сделали подкоп и бежали. Куда они бежали? В каком направлении?

Картину бегства Мур представлял приблизительно верно только до тюремной стены. Он не знал, что здесь, в проходе под стеной, беглецов постигла первая неудача.

Когда, прижавшись к земле, Головнин проползал сквозь узкую нору, нога его скользнула по влажной почве и что-то острое вонзилось в колено. Он стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть. Неужели и здесь, в глубине почвы, охранники расставили ловушки? Изогнувшись, он нащупал острый колышек. Да, под стеной проходил незаметный подземный частокол. Через минуту боль как будто прошла. Несколько раз он ощупывал раненое колено; кажется, все обошлось счастливо, он мог свободно идти.

Узкой тропинкой шестеро вышли на дорогу, обогнули кладбище и, придерживаясь посадок, прячась в кустарниках, миновали последние разбросанные строения города, за которыми начинался подъем в горы.

План дальнейших действий был разработан в тюрьме. Гористыми, нехожеными дебрями они уйдут подальше от Мацмая, ночью спустятся на берег, захватят рыбачью байдару, силой возьмут в одной из деревень немного продовольствия и отправятся в море. Но уже на этом первом подъеме Головнин почувствовал такую боль в колене, что без помощи товарищей не смог идти.

Все же он шел, опираясь на руки товарищей и на палку, упрямо карабкался на выступы скал, пробирался через цепкие заросли терновника, полз по каменным осыпям, волоча распухшую ногу. Этот путь в горы и дальше, по заснеженным вершинам хребтов, переправы через ущелья и пропасти, ночные спуски в долины и к берегу и ночевки на скалах, под холодным апрельским ветром и дождем, — все представлялось ему тяжким горячечным бредом.

Запасы провизии вскоре кончились. Они ели траву и пили воду из горных ручьев. Развести огонь, чтобы согреться и просушить одежду, не решались — их неизбежно заметили бы крестьяне из многочисленных прибрежных селений. А ночные поиски лодки на берегу приносили все новые разочарования: одни байдары зорко охранялись, другие были неисправными или малыми.

Темной ненастной ночью на переходе через межгорье в пропасть сорвался Хлебников. Товарищи связали кушаки и пытались обследовать расселину, но матрос Васильев, спустившийся вниз по каменному откосу, не достиг дна.

Удивительным и чудесным могло показаться, что штурман Хлебников остался жив. Как видно, велика была сила и жажда жизни у этого человека. Разбитый, в полубеспамятстве он выбрался из пропасти и сказал задыхаясь:

— А все-таки… все-таки мы уйдем!

Солдаты уже гнались за пленниками по пятам. Перед отвесной стеной утеса, поднявшейся на стометровую высоту, Головнин сказал товарищам, роняя палку:

— Здесь и конец моей дороге… Дальше идите сами. Не нужно ни уговаривать меня, ни ободрять. Так уж случилось, что в самом начале пути я выбыл из строя. Но вы еще сможете захватить лодку и уйти в Россию.

Матрос Спиридон Макаров, хмурый силач, с бицепсами, как манильский канат, медленно, тяжело опустился на камень:

— Что и говорить, Василий Михайлович… На такую стену и я, пожалуй, не взберусь.

— Ты силен, Макаров. Ты взберешься. Времени зря не теряйте, вы еще успеете уйти.

Со стороны берега донесся свист; матрос прислушался, молвил равнодушно:

— Совсем близко и, видно, по следу идут. Прошлой ночью, когда мы на сушилках рыбу искали, приметил я, что старые наши следы палочками кто-то отметил. Третьи сутки у этих скал мы топчемся, и чудно получается, что до сих пор они не обнаружили нас.

— Боятся, — уверенно сказал Васильев. — Знают, что не сдадимся.

Головнин повторял настойчиво:

— Торопитесь… Если вам удастся добраться до Охотска, а главное, от японского берега в море уйти, передайте там, в Охотске, что я нисколько не сожалел об этом своем шаге… Лучше здесь на скалах умереть, чем вечно в плену у самураев томиться.