— Сейчас уходим, — сказал Головнин. — Вызвать всех наверх… На марсах и реях будут работать все: офицеры, унтер-офицеры, гардемарины, рядовые… Пусть расположатся на палубе незаметно. Соблюдать полнейшую тишину… Мы выйдем из бухты под штормовыми стакселями.
— Есть! — радостно воскликнул Рикорд и, словно самого себя уверяя, добавил тихо: — Я верю в счастье…
Ровный норд-вест вскоре сменился шквалом. Белые гребни волн завьюжились, закипели, звонко ударили в борт шлюпа. Рваные тучи спустились до верхушек мачт; сырой, волокнистый туман, просеченный хлестким дождем, окутал всю бухту и берег. Именно о такой погоде в долгие дни и ночи ожидания мечтал Головнин. Однако в эту минуту, когда окончательно решалась судьба всего экипажа, голос его прозвучал буднично и спокойно, так, будто слова команды были самыми обычными, повторенными уже много раз:
— Рубить канаты…
Он слышал короткий, приглушенный звук. Черные тени замелькали на полубаке. Потом ощутимо дрогнула палуба, и под напором ветра судно медленно двинулось к середине бухты.
С небольшого баркаса, что стоял на якоре в тридцати метрах от «Дианы», усиленный рупором голос прокричал то ли в изумлении, то ли в испуге:
— Они уходят! Эй, на «Резонабле»… Пленные пытаются бежать!
Головнин оглянулся на вице-адмиральское судно. Сквозь клочья тумана он отчетливо видел, как там, на корме, на шкафуте, на баке замелькали трепетные огни. Он понял; по сигналу тревоги английские матросы бросились к пушкам. С этой секунды он словно позабыл и о «Резонабле», и о береговых батареях… Пусть будет что будет! Стараясь скрыть волнение, штурвальный матрос негромко повторял слова команды… Порывистый ветер, казалось, стремился сорвать штормовые стаксели. «Диана» шла все быстрее, и смутные силуэты английских военных и купеческих кораблей возникали и таяли то с правого, то с левого борта…
Этот, самый опасный участок пути, где столкновение с каким-нибудь кораблем казалось неизбежным, Головнин неспроста изучал в течение многих дней. Сколько раз выходил он на шлюпке на дальний рейд и к мысу, за которым так явственно, звучно, могуче дышал великий, величайший океан… Выйти из бухты или провести в нее судно Головнин смог бы теперь в любую погоду, в самую темную ночь. Но корабли, приходившие в бухту, обычно сменяли места стоянок в зависимости от выгрузки, от погрузки, от распоряжений мастера-атенданта — знатока гавани и рейда, грунта, течений и ветров. Перед вечером, пристально осматривая знакомые очертания Саймонс-Бея в подзорную трубу, Головнин старался запомнить местоположение судов. Если бы сейчас ему пришлось нанести на карту бухты тридцать или сорок точек, где брошены якоря, он сделал бы это в течение минуты и без ошибки. Однако некоторые суда могли переместиться. В сумятице шквала, тумана и дождя, в ночной темноте, что в этих краях надвигается удивительно быстро, дозорным на полубаке и на марсе не увидеть стоящий на пути корабль.
Да, на какое-то время он позабыл и о «Резонабле», и о береговых батареях, Наверно, вице-адмиральский фрегат уже пустился в погоню? Почему молчат батареи? Но вот прямо по курсу, прямо перед бушпритом «Дианы» вырисовывается черная тень… Корабль! Остались минуты, и шлюп протаранит неизвестное судно. Головнин хватается за спицы штурвала.
— Лево на борт!..
У самого борта «Дианы» проносится черный силуэт… И снова звенящим шквалом наваливается ветер; кружится крутень распыленного дождя, белыми вспышками просвечивают сквозь мглу взлетающие выше борта гребни волн.
Какое это счастье — после бесконечного, мучительного плена опять услышать гул океана!
За все время своей службы на флоте Головнин не помнил другого примера, чтобы так молниеносно выполнялись его распоряжения: это была трудная, опасная работа — на мокрых и скользких реях, в непроглядной тьме ночи, под ветром, похожим на яростный водоворот. Слово команды — и уже закреплен фок; и поставлены грот-марсели; и выстрелены брам-стеньги; и подняты брам-реи, и поставлены брамсели… Только бы прекратился шквал и подул ровный ветер — шлюп уже был изготовлен встать под все паруса.
На какие-то секунды в просвете меж рваных туч открылись угрюмые высоты берега. Это был знакомый мыс Хингклип… Значит, грозная скала Уитл осталась далеко за кормой. За мысом волны уже не сталкивались, не кипели, — высокими покатыми грядами уносились они в ночь, в могучий простор океана.
До самого рассвета ни один человек на шлюпе не сомкнул глаз, никто не пожаловался на боль от ранений и ушибов.
В первых неровных проблесках рассвета Головнин увидел свою команду, заполнившую переднюю палубу корабля… Мокрые, в рваной одежде, в ссадинах и смоле, люди стояли неподвижно, словно окаменев, напряженно вглядываясь в безбрежную даль, и суровая радость освещала их лица.
Утро было ясное и синее, с безоблачным небом, с прозрачной, сияющей бирюзой волны. Стремительно проносясь вдоль борта, играла, и шипела, и радужно отсвечивала пена. Незримая тяжесть порывисто наполняла паруса. И был он острым и сладким, ветер свободы, которым так жадно дышали моряки.
…В кают-компании «Дианы» вот уже третий день было и весело, и шумно. Со всех кораблей — военных, купеческих, промысловых, что стояли в Петропавловской гавани на Камчатке, — к шлюпу спешили гости. Были среди них флотские офицеры, шкиперы промысловых судов, вечно странствующие, видавшие виды купцы, были и простые матросы… Не только все начальство этого дальнего бревенчатого городка, вставшего форпостом России на берегу Тихого океана, явилось на «Диану» с торжественным визитом. Шли сюда грузчики гавани, рыбаки, охотники, оленеводы — все, до кого дошла весть о возвращении корабля, который уже давно считался погибшим… И некоторым важным персонам не особенно нравилось, конечно, что здесь, на шлюпе, вахтенные с одинаковым радушием встречали и крупных чиновников, и простых людей, однако об этом распорядился командир, и никто из гостей не посмел бы ему указывать. Все же старый важный чиновник, щеголявший французским прононсом, не сдержался, заметил:
— На палубе шлюпа, Василий Михайлович, я видел простых мужиков… Они братаются с вашими матросами!
— Очень приятно, — сказал Головнин. — Это русские встречают русских.
Чиновник усмехнулся:
— На берегу я видел и камчадалов. Кажется, и они собираются на корабль.
— Разве? — с интересом спросил Головнин. — Почему же вахтенные не пригласили их? Я сам приму камчадалов, да, в этом салоне!
Чиновник заерзал в кресле и беспокойно оглянулся на дверь.
— Может быть, немного позже?
Головнин подумал насмешливо: из аристократов! О, сколько их, высокомерных черствых людишек, встречалось ему в Петербурге, в Лондоне, в Капштадте. Не скрывая иронии, он сказал:
— Не удивляйтесь, милостивый государь… Совсем недавно в кресле, в котором вы сидите, также непринужденно сидел «дикарь»… Это было у острова Тана, в группе Ново-Гебридских островов. Должен сказать вам, что он, вожак первобытного племени, вел себя безукоризненно.
Кто-то из гостей прыснул от смеха, а в чайном стакане, который чиновник держал в руке, серебряная ложечка тонко, певуче задребезжала. Головнин не расслышал, казалось, этого смеха и не заметил, что сухопарый аристократ мгновенно вспотел, лысина и лоб его покрылись испариной, губы и щеки побелели. Продолжая рассказ о дальнем походе «Дианы», Головнин сказал:
— Сколько буду жить на свете, никогда не забыть мне той встречи на острове Тана… Безвестные люди на маленьком островке, затерянном в просторах океана, подали нам, незнакомцам, в решающие для нас трагические часы руку помощи и дружбы. Они могли бы этого не сделать. Они имели все основания встретить нас, европейцев, беспощадной войной потому, что англичанин Кук, побывавший на этом островке до нас, начал с того, что обстрелял мирное туземное селение из пушек. Он, конечно, не думал о тех мореходах, которым придется прийти сюда после него. Древняя пословица говорит: кто сеет ветер — пожнет бурю… Кук посеял здесь ветер. Нам предстояло пожать бурю. Мы были здесь первыми белыми людьми после него и пришли на таком же корабле. Островитяне не знали разницы между англичанами и русскими. Они знали только одно, что в океане скитаются жестокие белокожие бродяги с таинственным оружием, извергающим огонь и дым, и что эти бродяги без разбора грабят и убивают… Не удивительно ли, что это уже обиженное европейцами племя не пошло на нас войной? От мыса Доброй Надежды нас отделяло 5910 миль, или 10 340 верст, и на дальнем пути были и страшные грозы, и штормы, и шквалы, и холод полярного Юга, и тропический зной, и, конечно, суровый, очень суровый труд. И все время каждый из состава экипажа получал только одну треть пайка… Понятно, что означало для нас прибытие к острову Тана — встреча с хозяевами этой малой земли… Нет, мы ни разу не зарядили здесь пушек. А когда отправлялись в дальнейший путь — наши чернокожие друзья плакали, прося нас не уходить, остаться… Без плохого намека, с гордостью могу сказать вам, милостивый государь, да, в этом кресле, в офицерском салоне «Дианы» сидел вожак племени с острова Тана — отважный и простосердечный Гунама, о котором у меня останется добрая память навсегда.
