— Но, возможно, он хочет, чтобы мы бежали? Он хочет задержать нас при попытке к бегству. О, это дало бы ему неограниченные права решать нашу судьбу.

— В том случае, если ему удастся нас задержать.

Головнин оглянулся на бухту. На расстоянии двухсот метров от шлюпа стоял адмиральский корабль «Резонабль». Выход из бухты был занят транспортными и купеческими судами. Прорваться через этот сосредоточенный фронт кораблей, да еще в ночное время, казалось делом невозможным.

— Объявите мой приказ по шлюпу, — сказал он Рикорду. — С этого дня все офицеры, и я в том числе, получаем питание одинаковое с матросами. В сутки на человека не больше фунта сухарей. Покупать что-либо на берегу категорически запрещаю.

Рикорд понял:

— Значит, будем готовиться в дорогу?

Головнин по-прежнему смотрел на бухту, мысленно намечая возможный кратчайший путь.

— Начинать следовало бы с заготовки провизии. Наши запасы ничтожны. Но англичане поймут, что мы готовимся. Они следят за каждым нашим шагом. Поэтому пусть лучше думают, что смогут удержать нас угрозой голода в пути… Матросы и офицеры шлюпа — одна семья, поэтому в нашем тяжелом положении ни для кого не должно быть преимуществ. Мы разделяем по-братски мечту и надежду. По-братски разделим и последний сухарь…

— Меня могут спросить наши офицеры о причинах, вызвавших этот приказ, — заметил Рикорд.

— Скажите: причины известны командиру.

— А наши хронометры? Они в нанятом доме, на берегу. Их нужно доставить на корабль. Там у нас имеются и английские хронометры. Три из них — с адмиральского корабля. Возвратить эти инструменты непроверенными — значит вызвать подозрение. Быть может, ночью перенести наши хронометры на шлюп? Но… это заставит англичан насторожиться.

— Я думал об этом, Петр… На берегу у нас три хронометра. Два из них, лучшие, мы незаметно перенесем на шлюп, а третий оставим. Хозяину дома я передам письмо, чтобы он продал этот хронометр с аукциона и получил деньги, положенные ему за помещение и за хлеб. Мы не можем уходить, не расплатившись. В случае, если нас задержат, будет очень неудобно встретиться с этим человеком: мы не обманщики — мы честные люди… Однако остается еще долг торговцу мясом де Виту. Этому я оставлю вексель на английский «Коммерческий дом Гарри и Джонса».

— Но как передать письма? Кому их доверить? Их могут прочесть до нашего бегства!

— Я доверю эти письма только замку, — сказал Головнин. — Стальному замку и ключу, который у меня в кармане. Я положу их в ящик адмиральского хронометра. Здесь, правда, возникает одно опасение: что, если вице-адмирал Барти утаит содержание писем от своего правительства? Ведь я решил оставить письмо и ему. Никто другой — именно он привел нас к решимости бежать. Для Барти, конечно, было бы проще всего — уничтожить мои объяснения: в них нет ни извинений, ни оправданий. Я имею все основания обвинять вице-адмирала в жестокости, и я обвиняю. Скрыть мои обвинения ему не удастся. Копии с письма, которое адресовано ему, я направлю своим знакомым в Капштадте: англичанам и голландцам. Даже и об этом я сообщу Барти. — Головнин усмехнулся: — Пожалуй, в ярости он изломает свой хронометр!

Ясные глаза Рикорда блеснули.

— И пусть!

— Таковы планы, Петр… Теперь они известны двум — тебе и мне.

— По-гречески Петр означает камень, — сказал Рикорд. — Камень умеет молчать.

Он быстро обернулся, расслышав легкие шаги: кто-то осторожно крался за покрытой брезентом шлюпкой. Стараясь остаться незамеченным, присев на корточки, мичман Мур воровато выглянул из-за носа шлюпки, выглянул и скрылся.

— Что это вы играете в жмурки, мичман? — насмешливо спросил Головнин.

Мур медленно выпрямился, заметно смущенный:

— Я не решался мешать вашему секретному разговору.

Рикорд стремительно двинулся к мичману.

— Откуда вы знаете, что этот разговор секретный?

Мур не вышел из-за шлюпки.

— Мне показалось… Вы называли фамилию сэра Барти. Не думаю, чтобы вы могли им восторгаться. Мне очень неудобно, право, что я невольно мог услышать ваш разговор, нисколько не стремясь вникать в секреты начальства.

— Мне очень нравится ваша скромность, мичман, — сказал Головнин, — Если у меня имеется какой-либо секрет, — он может касаться и вашей судьбы.

Особенно тягостным был этот плен из-за неопределенности, в которой все время находилась команда «Дианы», Какое решение примет английское правительство? Свобода или концентрационный лагерь? Почему безмолвствовал Барти? На записку Головнина о том, что на судне окончился провиант, он не ответил. На второе, уже резкое, настойчивое письмо он прислал ответ только через две недели — несколько любезных фраз с пожеланием доброго здоровья. Это было издевательство — Барти находил забавными «претензии» Головнина.

Капитаны голландских кораблей, с которыми Василий Михайлович познакомился здесь и подружился, не скрывали своего возмущения поступками вице-адмирала.

— Никто не посмеет упрекнуть вас, мистер Головнин! Барти заставляет вас бежать, он грозит вам голодной смертью.

Возможно, были среди этих людей не только доброжелатели. Ни на минуту Головнин не забывал об осторожности. Он отвечал сокрушенно:

— У меня не хватит провизии даже на неделю пути.

Но голодный паек и действительно уже сказывался на состоянии команды. Тяжело заболел и вскоре умер шкиперский помощник Егор Ильин. Матросы отнесли его тело на дальний холм, откуда был виден сумрачный серый простор океана, и в молчании спустили в могилу тяжелый дубовый гроб. Был среди провожатых и командир, таким задумчивым и печальным никто из матросов еще не видел Головнина.

— Мы будем считать, что тебя убили, Егор, — сказал Головнин негромко, и лицо его дрогнуло, а глаза потемнели. — Русские люди узнают, что здесь, далеко от родины, на мысе Доброй Надежды, спит вечным сном убитый английскими тюремщиками русский моряк… Когда мы вырвемся из плена и придем на Камчатку — там, на родной земле, мы поставим памятник тебе, Егор, и надпись на памятнике расскажет о честном труде твоем и о тех, кто повинен в твоей смерти.

Он слышал: кто-то из матросов повторил:

— Когда мы вырвемся из плена…

Была в этих словах надежда и была нетерпеливая решимость.

Надежда и нетерпение давно не давали покоя Головнину. Вечерами пристально вглядывался он в горизонт, вслушивался в плеск зыби. Хотя бы надвинулись тучи, хотя бы грянул шторм! Погоды, как нарочно, стояли ясные, тихие, лунные; попытаться уйти в такую пору в океан было бы безрассудно…

И снова монотонным, печальным звоном корабельные склянки отсчитывали часы, сменялись вахты, приходили и уходили иностранные суда, маршировала на берегу английская морская пехота… И проходили недели.

В апреле исполнился год после того памятного дня, когда шлюп вошел в Саймонс-Бей. Уже наступил май… Пестрые ракушки и зеленоватые водоросли густо покрыли подводную часть шлюпа. Обычно они покрывают обломки затонувших кораблей… Долгими ясными ночами, глядя на горы, позолоченные луной, на зеленый холодный огонь волны, Головнин думал иногда невольно, что время сомкнулось над его «Дианой», над судьбами вверенных ему людей, будто сама морская пучина.

Но в половине мая внезапно подул желанный норд-вест и вечернее небо закрыли тяжелые тучи.

Головнин вышел на палубу, осмотрелся. Близко чернел смутной тенью вице-адмиральский фрегат. Еще днем Василий Михайлович приметил, что паруса на нем не были привязаны. Большие военные корабли, стоявшие на якорях несколько дальше, еще ремонтировались, они не могли бы пуститься в погоню. Оставалась еще одна опасность — о ней Головнин узнал по сигналам с гор, — у входа в бухту курсировали два неизвестных судна: возможно, это были английские военные корабли? Об этой опасности долго раздумывать, впрочем, не приходилось. Если будет погоня, значит, будет и бой.

Он кликнул Рикорда. Можно было подумать, что лейтенант ждал этого вызова. Он дежурил здесь же, у капитанской каюты.