Семен остался бы с радостью, но не хотел быть настырным. Тем более, что Лида его не удерживала.

— До свиданья, — сказал он.

Лида повязывала голову косынкой и не торопилась прощаться. Сунув ноги в чувяки, сказала:

— Провожу тебя немного.

У Семена запунцовели мочки ушей. Однако от застенчивости он и тут стал отказываться, уверяя, что не стоит беспокоиться и тому подобное.

— Пошли, пошли, — Лида подтолкнула его в спину.

После освещенной комнаты ночь казалась совершенно непроглядной. Семен наткнулся на изгородь, шарахнулся от нее в сторону и обрушился в какую-то яму. Пришлось Лиде взять его под руку. Сама Лида тоже ничего не видела в чернильной темноте, но она родилась и выросла на Лиманной и могла ходить здесь с завязанными глазами.

В конце улицы они свернули на тропку, слабо белевшую в темноте словно разостланный па траве холст. Огибая болотце, вилась она мимо верб — гнездилищ воронья, мимо садов, пригнувшихся под тяжелым грузом яблок. Лида, старавшаяся не замочить ног в росистой траве, прижималась к своему спутнику. Семен плечом и локтем ощущал теплоту ее тела и был нем как рыба. «Господи, — думал он. — Хоть бы тропка не стала шире!.. Хоть бы она никогда не кончалась!»

Возле поваленного дерева, на котором они отдыхали прошлый раз, Лида сказала:

— Все! Дальше не пойду.

— Я тебя провожу, — с готовностью пообещал Семен.

— Нет, нет!.. А то ты к утру до своей квартиры не доберешься. Давай пяток минут посидим на бревне и разойдемся.

Он хотел сказать, что ради нее готов не спать хоть три ночи подряд, но вовремя спохватился и только глубоко вздохнул.

— Ты чего? — спросила Лида.

— Звездочка упала, а я не успел задумать желание, — отшутился он.

— Ты и так в сорочке родился.

— Не сказал бы.

— Вот тебе и раз! Сам же говорил, в каких переплетах на фронте бывал — и хоть бы хны!..

— То на фронте. А в жизни вообще не везет, — упрямился Семен. — С самого детства…

И он начал рассказывать о себе. Когда ему было три года, у него одновременно умерли отец и мать; он долго не верил, думал, что они уехали и вот-вот вернутся. Потом детдом, школа, таксомоторный парк… Первая юношеская любовь и первое разочарование… Увлечение спортом, армия, война… Никому и никогда в жизни он не раскрывал себя вот так, до мельчайших закоулков души, и речь его была взволнованна и сбивчива.

Откровенность вызывает взаимную откровенность. И Лида рассказала Семену о себе все, что обычно таила даже от близких подруг. Случайное, скоропалительное замужество, тревожное недоумение после отъезда мужа, переросшее вскоре в запоздалое раскаяние, — вот какие тайны носила в душе жизнерадостная Лида. Для Семена это было полнейшей неожиданностью. Но он сумел понять, что Лида перешагнула через свою женскую гордость, если решилась рассказывать о таких вещах, и что она одарила ею большим доверием. Он нашел в темноте маленькую мягкую руку и легонько пожал ее, и это было лучше всяких слов.

О многом еще говорили они, проникаясь доверчивой радостью нового взаимного узнавания. Под конец Лида взяла с Семена слово, что он обязательно помирится с Поповым. А он убедил ее в ближайшие дни прийти к нему в гости — посмотреть, как он устроился на квартире.

Прощались далеко за полночь. Лида продрогла и стояла, зябко обхватив себя руками. Лицо у нее было обращено к светлеющему восток;, Взгляд выжидающе скользил по розовым облакам, темным деревьям и лицу Семена. Но он не понял или не посмел понять, чего она ждала.

Тогда Лида, в которой проснулась всегдашняя бесцеремонная Лида, обозвала его увальнем и, повернув за плечи в том направлении, куда он должен был идти, слегка поддала коленкой.

— До свиданья, муженек! — крикнула она, убегая со смехом.

Улыбка невольно растягивала Семену губы, когда он вышагивал по улицам томящегося в предрассветной дреме села. Усталости он не чувствовал. Был свеж и бодр, и ему вовсе не хотелось спать. Впервые после выздоровления он ощущал себя таким бодрым и жизнедеятельным. Словно Лида перелила ему избыток своей энергии.

Никифор полагал, что должен, как только подживет нога, отправиться на розыски товарищей-десантников. Ну а если не найдет их — всякое ведь могло случиться, война есть война, — то присоединится к любому партизанскому отряду.

Листовки заставили его взглянуть на дело иначе. Листовки призывали к повсеместной организации партизанских групп. Так почему бы такой группе не быть в Знаменке?.. Счастливая встреча с Дарьей Даниловной и Зоей Приданцевой, согласие Пети Орлова и Нюси Лущик распространять советские листовки, видимо, были не просто случайностью. В Большой Знаменке, как и везде, немало патриотически настроенных людей. Значит, подпольная группа, а затем партизанский отряд могут быть созданы и здесь. И начало уже положено: вместе с Дарьей Даниловной их пять человек!

Так думал Никифор, лежа у шалаша на баштане. Былую сонливость с него как ветром сдуло. «Кончились госпитальные настроения, маршируем дальше!» — твердил он самому себе, и на душе было радостно и тревожно.

Во второй половине дня явился нежданный гость — Петя Орлов. На нем была старенькая вылинявшая гимнастерка, как и на Нпкифоре. Многие мужчины, побывавшие в армии, донашивали военную форму, и это не вызывало подозрений.

— Пришел проведать. От нечего делать, — улыбнулся Орлов, тряхнув смолистым чубом.

Прежде чем опуститься рядом с Никифором, огляделся, мельком заглянул в шалаш. Поинтересовался:

— Бока не болят от такой работы?

— Терплю, — засмеялся Никифор. — А тебя не приглашали на уборку?

— Как же! Грозили даже. Но я справку достал о болезни. В больнице у меня дружок делопроизводителем-помог. Если хочешь, тебе тоже смастерит…

— Пока не надо. Спасибо.

Было ясно, что Орлов пришел не просто так. Видимо, беспокоило его вчерашнее дело с листовками. Но заводить об этом речь не торопился.

Никифор спросил сам:

— Ну, как вчера? Благополучно?

— Ни одна живая душа не видела. А у вас?

Выслушав ответ, он принялся рассказывать, какой переполох наделали листовки. Полицаи бегают, как ошпаренные. Они и не сомневаются, что листовки сброшены самолетом. Пока обнаружили около тридцати розовых листочков. Остальные исчезли.

— Да ну? — обрадовался Никифор. — Значит, утаили хозяева…

— И знаешь, что еще! — хохотнул Орлов. — Бабы распространяют новость: в листовках, мол, пишут, что Красная Армия перешла в наступление и скоро будет здесь. Откуда они взяли это, черт его ведает! В листовках ведь ничего подобного нет, ты же сам читал!..

Никифор улыбался, морща в раздумье лоб.

— А пожалуй, — проговорил он, — тут вот в чем дело. Народ ждет, что Красная Армия будет наступать, люди в этом уверены. Понимаешь? — Он говорил медленно, будто ощупью находя нужные слова. — И достаточно малейшего повода, чтобы распространился такой слух… Желаемое принимают за действительное. Я сам вчера, когда читал листовку, испытывал нечто подобное…

— Серьезно? — дивился Орлов.

— Появилась, понимаешь, уверенность: скоро придут наши, немного осталось ждать… Только вот какими глазами мы тогда будем смотреть!.. «Мы кровь проливали, — скажут нам, — а вы, сволочи, в немецком тылу отсиживались?»

— М-да!..

— Ты что? Не веришь?

— Чему? Что по головке не погладят? Охотно верю. Что-что, а это у нас умеют. Обязательно спросят. И еще раз спросят. И много-много раз будут спрашивать, почему мы остались живыми. Если, разумеется, немцы оставят нас живыми… Послушай-ка, — встрепенулся Орлов, — эта самая художница не выдаст нас с листовками?

«Вон что тебя сюда пригнало!» — почти весело подумал Никифор. А вслух сказал:

— За Зою ручаюсь. А вот Нюся Лущик?..

— А Лущик я хорошо знаю. Тоже готов поручиться.

Никифор искоса и с пристальным вниманием рассматривал Орлова. Высокий чистый лоб. Мальчишески пышный чуб, по-казачьи зачесанный на левую сторону. Умный, однако нерешительный взгляд темных глаз. Он производил впечатление честного и прямого парня. Растерялся, когда попал в плен, ну да за кем такого греха нет…