Девушка, заметив меня, смутилась, но только на миг. Вот она уже машет рукой незадачливому рыболову.

— Эй, чудак-рыбак! Иди чай пить! — кричит она по-русски.

Другого приглашения и не надо. Прощайте, удочки и спиннинг! Несколько ловких прыжков, цепкая хватка за перила, — и парень уже на мосту, рядом со своей молодухой. Он наклоняется к ней и шепчет что-то на ухо. В ответ жемчужинами рассыпается тихий, сдержанный смешок. Взявшись за руки, они уходят к избе. Темная тяжелая дверь, скрипя, закрывается за ними.

В то же мгновенье мне вдруг кажется, что порог словно вздрогнул, встрепенулся, взволновался, сердито заворочал камни в темном, холодном омуте. Или это только кажется? Галлюцинация, навеянная легендой? Ревнивый старик Аги… Опять вспомнилась тебе красавица мельничиха, златокудрая мечта юности.

А вот и мой муженек подгребает на плоту. Он закрепляет плот, воткнув шест в дно, и перепрыгивает на мостки. Кладет руку мне на плечо, и мы понимающе смотрим друг на друга.

— Завидно небось, старина?

— А то нет… Да и тебе, наверное, — слышу я в ответ.

Через минуту он продолжает неторопливо:

— Знают ли они, птенчики, что провели в этом гнезде, может быть, лучшую ночь в своей жизни…

Мы стоим молча. Мы вспоминаем нашу молодость и молчим.

— Слушай, побродим по берегу? — предлагаю я и поднимаю удочку. Крючок чистенький — на нем ни червяка, ни рыбы.

Вахти восторженно встречает нас на берегу. Он уже облазил все вокруг и теперь беспокойно юлит, нетерпеливо поглядывая на нас.

На одном из изгибов реки наконец-то попался окунек. Польстился-таки на розовенького червячка! Клюнул! С крючка он переселился на спиннинг, и вскоре со скалистого мыса, под которым темнела глубина, раздался восторженный возглас рыболова:

— Вот шальной! Ну и шальной попался… Ух ты!..

В голосе — радость. Подбегаю и опять вижу своего муженька молодым, глаза задорно горят… Крупный окунь бьется у него в руках, растопырив сильные плавники.

— Ого, здоровенного подцепил! И правда шальной…

— Ну что, убедилась, как у рыб родство ценится? Окунь-то, может, свой собственный приплод сожрал… — И с этими словами он сует красавца окуня в нашу сумку.

— А не хватит ли нам? — спрашиваю я.

— Верно, хватит. Пошли домой.

Вахти крутит хвостом. Он тоже навострился домой. Мы вынимаем из сумки закуску, но есть не хочется. Протягиваю собаке остатки вчерашней ватрушки.

От реки сворачиваем на тропинку, которая ведет через лес прямо к Муталамби. В лесу уже видны первые приметы осени. Ну что ж, пусть опять приходит осень, пусть приходит сюда, в лес, на озерки, но еще не к нам двоим… Мысль тянется, сучится; я шагаю по петляющей среди деревьев тропе. От Муталамби тропа подводит нас прямо к Аги. Садимся на велосипеды. Долгий подъем в гору, а там с горки вниз. Домой.

Во дворе нас встречают дочь Илона, уже почти девушка, и сынок Тимо, неутомимый мужичок, который возится на лужайке с машинами. Хозяйка дома, Марпа Доментьевна, спешит с крыльца навстречу рыболовам.

— Уже вернулись? Ну и быстро, а вой-вой! — и она торопится в избу, плеснуть в миску хоть ковшик воды. — Рыба воду любит, — говорит она и ставит миску на ступеньку крыльца.

Таков старый карельский обычай. Так в этих местах делалось испокон веков. Люди верили, что в следующий раз рыбы попадется еще больше, если ее положить в воду, а не на сухое дно. Попалось порядком и на сей раз, хотя бабка Торопыга проводила нас своим вострым взглядом. Нет, видать, прежней силы во всех этих местных поверьях. А осталась ли своя сила в легенде о пороге Аги? Как знать…

Родился в 1943 г. в г. Новороссийске. В 1961 году приехал в Карелию. Работал кочегаром, складским работником, грузчиком, доковым рабочим, преподавателем в школе работающей молодежи, в редакции районной газеты. В 1965 году окончил Карельский пединститут.

В настоящее время — ответственный секретарь редакции журнала «Север».

С женой Трофимов развелся давно, еще на Севере, лет пять назад. Детей у них не было. Он приносил домой зарплату, из которой много пропивал, но все же оставалось довольно. Жена не ругалась. Прожил так Трофимов почти до седин и вдруг почувствовал, что надоело. Расстались просто. Она его, уже разведенная, и на вокзал проводила.

— Смотри, Петенька, захочешь, возвращайся, — сказала жена и посмотрела ему в глаза.

В поезде, отвернувшись к стене, Трофимов чуть не заплакал от жалости. Вагон тяжело подпрыгивал, на душе у Трофимова было смутно. Он ехал к брату на юг.

— Хоть жизнь посмотрю, — говорил он себе, но вообще-то и сам не знал, зачем едет…

Первый вечер братья хорошо и весело провели дома, два следующих отдали городским ресторанчикам, являлись домой шумными и дружными. Утром брату было сделано внушение. Он виновато выслушал жену, и все пошло тихо, мирно.

Долго жить у них Трофимов не стал. Здесь был свой уклад, в свое время ложились спать и вставали. Надо было приходить вовремя, вечерами торчать у телевизора. Трофимов загрустил и ушел на квартиру — в маленькую времянку на холмах, дешево сданную глухой старухой.

Сперва ему там нравилось. Холм этот еще только осваивался, дороги, можно сказать, не было, кругом небольшими пятачками пестрели огороды. По вечерам он читал газету, потом сидел на удобном бревне, слушал, как бежит внизу речка.

Он давал старухе деньги с получки, и она ему готовила. Жил небогато, спокойно и немногословно.

С детства ему приходилось надрываться и торопиться. Позже, уже взрослым, рвался за большой зарплатой, напивался, и все это тоже казалось гонкой за чем-то неуловимым.

Непривычное спокойствие бытия, сначала нравившееся ему, потом стало тяготить.

«Что-то не то, наверно, я старею», — думал он и тихо удивлялся себе: зачем развелся с женой, уехал, чего сидит вот так у глухой старухи? Слушая речку и глядя на мигающие звезды, Трофимов грустил, что ни от жены, ни от тех женщин, с которыми он был, у него не родилось сына, никого.

Южные вечера казались ему мудрыми, полными, и среди них он чувствовал себя маленьким и неудавшимся. Трофимов испугался своей неудачливости еще на Севере, но и здесь ничего не изменилось. Он подолгу не спал, ворочаясь на скрипучей кровати, ненавидел стук часов. Пространство, окружавшее его, он чувствовал всем своим существом, и оно угнетало.

Вот в такой момент Козлов — он работал тут же на заводе — посватал Трофимову одну знакомую женщину, и Трофимов ухватился за это предложение.

Как-то после работы Трофимов увидел Козлова, когда тот стоял около уличного лотка с яблоками.

— Хозяйка послала?

— Да, завтра у дочки день рождения, не хватает яблок на пирог.

— Ну, а как с твоей знакомой? — криво усмехнулся Трофимов.

Козлов подумал.

— Ладно, подожди меня здесь, отнесу яблоки.

Трофимов успел заскочить к брату, занял пятерку и купил вина.

Мария Степановна жила на одной из многочисленных улиц, которые щелями тянулись от центра города и выдыхались в низкорослых лесах и кустарниках. Идти им пришлось долго. Речка, которая текла здесь, прижимала их то к одной, то к другой стороне улицы, ее приходилось много раз перешагивать.

Козлов как-то забыл упомянуть о внешности Марии Степановны, и Трофимов смотрел на нее с напряженным и стеснительным вниманием. Ей было сорок восемь, из-за полноты она двигалась немного враскачку, черные волосы ее посерели и казались похожими на водоросли.

Они подали друг другу руки и назвали свои имена, хотя уже знали их. Затем сразу сели за стол. Добротные кушания и водку в графинчиках Трофимов одобрил — жить умеет. За столом Мария Степановна не суетилась. Вилки, нож, соль всегда оказывались на месте. Если она все же выходила на кухню, то являлась оттуда с новым блюдом или графином. Это ему тоже понравилось.