— Неужели, дьявол возьми, не можешь ты держать за зубами свой грязный язык, кривоногий ты черт!

Разразился общий хохот.

— Да, неплохое бы колесо вышло из твоих ходуль, Коккола. Тебе надо было идти в кавалерию.

— Не лучше и у других эти шагалы, — выделился еще один голос. — Хотя бы поприличнее шмотки дали. Вот и у меня в Котка есть невеста, да как к ней в таком рубище явишься? Я позавчера попросил у нашего лейта[10] чего-нибудь покультурнее, так он чуть не поставил меня под ружье.

Хриплоголосый Хейккинен снова включился в разговор молодых.

— Ну, и ума же, у тебя, парень! Додумался выклянчивать выходной костюм. Ха-ха! Подумал бы лучше о том, как в целости и сохранности доставить к зазнобе свой котелок с мозгами. До Котка не близкий путь. Не забыл, поди, что на прошлой неделе на той самой дороге произошло? Так что черт знает, из какого куста прогремит выстрел.

— А ты, Хейккинен, как я погляжу, не из храброго десятка, того и гляди штаны перепачкаешь, наверное, и сынок твой не лучше был, раз он…

— Ну, теперь-то ты заткнешься, мать твою!..

— Но, но, это уже лишнее…

Поднялась невообразимая буча, посыпались отборные проклятия. Кажется, кто-то сиганул из сарая, так как Хейккинен пожалел, что не успел кому-то кишки выпустить.

Эта перепалка принесла нам облегчение. Когда она как следует разгорелась, мы смогли устроиться поудобнее, глотнуть чаю из фляги и погрызть сухаря. Разговоров у солдат хватало, они говорили и такое, за что офицеры не погладили бы по головке.

Вторая ночь была почище прежней. Поужинав, пришельцы по-прежнему не помышляли никуда уходить. Наоборот, они начали присматривать себе местечко на ночь на том же месте, где сидели и мы. Один за другим они стали зарываться в сено, и только дежурный остался у костра.

В этой свалке у нас были свои преимущества и свои страхи. Никто уже не мог сказать, кто где шуршит сеном. Один из солдат залез прямо под бок к моему приятелю, но Вилле отругал его на чистейшем финском языке:

— Куда ты на человека прешь, где у тебя, перкеле, глаза?

Тот ответил в той же манере, но все же отодвинулся немножко в сторону.

Ночью нам с приятелем удалось даже чуточку соснуть, спали, конечно, по очереди. Кто-нибудь из нас все время держал палец на спусковом крючке. Мы ждали утра и надеялись, что с рассветом солдаты уйдут.

Но утром, когда финны, сварив эрзац-кофе, стали собираться на свою «старую родину», произошло худшее из всего, что мы видели.

В сарай запятили лошадь с телегой: солдаты надумали прихватить с собой воз сена. Вот тут-то нас продрал мороз по коже. Я почувствовал холодный пот на ладонях. Теперь крышка: снимут с нас сено, и мы в их лапах. Ведь их-то с десяток вооруженных людей, а нас только двое. Из сарая можно выскочить только через проем, где теперь вдобавок ко всему стояла запряженная в телегу лошадь. Западня захлопнулась окончательно.

Ночью, пока в сене копошилась вся эта орава, часть его сползла с жердей. Сквозь тонкий занавес из свешивающегося сена я внимательно следил теперь за каждым шагом этих людей. Я видел, как один пожилой человек, вероятно, тот самый Хейккинен, взял с телеги вилы и, намереваясь подцепить навильник сена, приблизился как раз к тому месту, где я лежал. У меня наготове пистолет: теперь это неминуемо случится. Как только он ткнет меня вилами, мой парабеллум ответит выстрелом, а это — верная смерть: сперва — ему, потом… Нас отделяет друг от друга какой-то метр.

С вилами в руках он подается вперед. Я смотрю на него в упор. Изборожденное глубокими морщинами лицо. И этот старик не одним ситным питался в своей жизни. Две недели назад погиб его сын, теперь очередь за отцом, а потом… за мной.

Секунды тянутся, последние секунды моей жизни в этом сарае, в тылу у врага… и все-таки — в родной деревне. Мы пробрались сюда по болоту, раскорчеванному и осушенному в то лето, когда началась война.

Неплохое поле получилось бы из этого болота. Канавокопатель и сейчас валяется там и ржавеет. Выкорчеванные корневища так и остались тогда неспаленными. Это должен был сделать я в конце лета. Теперь это останется несделанным… Там, за деревенской околицей, на склоне песчаной гряды похоронены мои родители и прародители, там много моих соседей, знакомых…

— Эй, мужики! — вдруг послышался в проеме ворот решительный голос рассерженного чем-то старика Омелинена: — Ишь чего задумали! Я же разрешил взять сена оттуда, из заколины, с поля. А вы сюда! У вас же лошадь. Это сено вы оставьте мне. Отсюда не дам ни одного навильника! И марш сейчас же из сарая, или я пожалуюсь начальникам.

Я не поверил своим ушам, не посмел даже осмыслить до конца всего происходящего. Видно, финнам не хотелось иметь дело с начальством: при таких переговорах, чего доброго, и отпуск может улыбнуться. Потому они и перешли с Вассели на примирительные тона.

Нацеленные в меня вилы в руках старого солдата остановились. Он заговорил спокойно, с нотками безразличия в голосе:

— Из заколины так из заколины. Для меня все равно. — Он небрежно швырнул вилы на телегу, взял с пола вожжи и сказал: — Давай, ребята, поехали туда, к заколине. Мы тут немного помяли ваше сено. Вы, хозяин, на нас не очень сердитесь.

— Да уж помяли вы тут, помяли, — ворчал Вассели и демонстративно стал подбирать растасканное сено и закидывать обратно на жерди.

Выехав на телеге из сарая, Хейккинен крикнул:

— Побросайте-ка свои причиндалы на телегу.

Оружие и вещмешки, которые имел в виду Хейккинен, солдаты свалили на телегу, и вся компания отправилась.

— Ничего не оставили? — послышалось еще.

— Какого дьявола мы тут размазываем?! Нагрузим воз сена — и в путь, прежде чем господа чего-нибудь надумают. Неизвестно, увидим ли мы свою «старую родину», если будем здесь долго мешкать.

Они быстро накидали воз. Вскоре вся эта братия удалилась вслед за телегой.

Через некоторое время Омелинен опять пришел в сарай. Подбирая и закидывая сползшее сено на вешала, он бормотал будто бы себе под нос:

— Охво!

— Ну?

— Сидите тихо да слушайте. Когда уйдете отсюда, не ходите через мост на Тайвалеки, там охрана. Идите по дамбе, потом вдоль того берега Витсаболота — и пряменько к Вийтавуаре. В избушке у Вийталамбы — финны. Ну, да помоги вам бог. Передай там привет нашим. А пока сидите тихо.

Старик заложил проем ворот тремя жердинами и, ругаясь про себя, заковылял к дому.

Когда наступили сумерки, мы вышли, установили перегораживающие проем жерди на место и нырнули в сгустившуюся тьму. Мокрый лес, несмотря ни на что, казался более надежным, чем сеновал.

1964 г.

Родился в 1930 году в с. Паданы Карельской АССР. В 1944 году четырнадцатилетним подростком находился в действующей армии. После войны окончил десятилетку. Работал плотником и столяром, бухгалтером и директором Дома культуры, прорабом строительства и инспектором Сельхозбанка. Сейчас работает шофером в г. Суоярви. Писать начал в 1955 году. В 1958 году журнал «На рубеже» («Север») напечатал повесть «Весной». В 1969 году вышел из печати историко-революционный роман «Борозда».

Под горой по узкому проселку плелась лошадь, запряженная в телегу. На телеге — перевернутый плуг. Правил лошадью старшенький, Сенька. А сама Прасковья возвращалась верхней тропинкой по закраине редкой березовой рощи. Голо и неуютно пока в роще-то, но уже заселена она прилетными птицами, наполнена их весенним перекликом.

К Прасковье, на дальние поля, Сенька заявился после полудня. Еще издали кричал что-то. И не успела она отчитать сына за то, что такую грязную дорогу пробежал в единственных ботинках, которые сохранились только для школы, как Сенька с ходу выпалил: «Мама, война кончилась! Ура!..» Должно, всю дорогу бежал, запыхался, льняной чубчик мокрый. И то, шутка ли сказать — война кончилась!