— Ты, наверное, думаешь, что мы едем зимовать на Южный берег Крыма, а не в далёкие и неизведанные глубины Антарктиды! Ты что, против науки? Нет? Тогда давай ветчину, селёдку, икры побольше. Нет икры? Тогда сёмгу. Нет сёмги? Когда ты успел её скушать? Ну, не обижайся и давай конфеты. Эти грызи сам, дорогой, только разбей их сначала молотком, а то поломаешь зубы. Что, всего двадцать антрекотов? Да их Димдимыч за одну ночь съест, давай сорок! Где яйца, лук, картошка, укроп, петрушка? А этот ящик коньяка наш? Неужели нет? Ну, всё равно спасибо, пусть тебе всегда светит солнце.

Вслед за этим «командор пробега» натащил в балок груду одеял, посуду, рацию и широковещательно объявил, что цветы и корзины с шампанским для участников похода можно приносить прямо в балок. Наконец при огромном стечении народа (Игорь Петрович Семёнов, я и Механик) состоялась торжественная церемония проводов. К балку подцепили трактор, участники похода помахали нам ручкой, и «поезд Арнаутова» двинулся в далёкий сорокаминутный путь. И последнее видение: распахнулась дверь балка, и Ваня Терехов выбросил целую корзину мусора, весело подхваченного ветром.

Погода стояла солнечная, видимость была отличной, и я проводил друзей с лёгким сердцем: смех, конечно, смехом, но окрестности Молодёжной не лучшее место для прогулок. Главному инженеру экспедиции Петру Фёдоровичу Большакову не раз доводилось вытаскивать тракторы, повисшие над бездной. А Иван Петрович Бубель, начальник транспортного отряда Молодёжной, поведал о совсем недавнем эпизоде. Началась сильная пурга, и вездеход, на котором должен был вернуться на станцию начальник аэрометеоотряда Жданов, куда-то исчез. Бубель выехал на поиски и, несмотря на полное отсутствие видимости, каким-то чудом набрёл на следы вездехода. По ним удалось разыскать пропавших. Вездеход Жданова стоял в двух шагах от барьера!

— У нас неожиданно заглох двигатель, и мы решили здесь переждать пургу, — спокойно разъяснил Жданов. — Я как раз начал рассказывать водителю о гибели капитана Скотта и вдруг услышал ваши голоса!

— Тогда я, — закончил Бубель свой рассказ, — предложил им выйти из вездехода и посмотреть, на каком месте заглох мотор. Ещё секунда движения — и они загремели бы с барьера на припай! Первый раз в жизни видел, как люди благодарят технику за то, что она «подвела»!

Через три дня, как мы и договаривались, я приехал к ребятам, чтобы вместе с ними «отзимовать одну ночь на куполе Антарктиды». Первым делом я потребовал предъявить вахтенный журнал, который Димдимыч обещал аккуратно заполнять «для истории». Арнаутов тут же заявил, что все записи в журнале он дезавуирует, так как Димдимыч заполнял его, «спрятавшись под одеяло», чтобы избежать контроля общественности.

— Я уже не говорю о том, — провозгласил Гена, — что человеку, который пересолил вчера жареную картошку, вообще доверять нельзя!

— Каков наглец! — ахнул Димдимыч. — Ведь это ты пересолил картошку!

— Я? — возмутился Арнаутов. — Ваня, ты наша совесть. Скажи, кто пересолил картошку? Ну, кто?

— Ты, — со вздохом подтвердил Терехов.

— Ну а если даже и я? — не унимался Арнаутов. — У меня есть оправдание: мне всю ночь снился сын Вовка.

— Погоди, ты же говорил, что тебе всю ночь снилась жареная курица? — мстительно припомнил Димдимыч. — Так кто же на самом деле, Вовка или курица?

— Да, мне снился Вовка, но вместе с ним и курица, — оправдывался Гена. — Что, Вовка не может бегать за курицей?

Не дожидаясь конца перебранки, я взял вахтенный журнал и выписал из него наиболее драматические моменты.

День первый. Приехали. Поели. Покурили. Гена решил по рации поговорить с Молодёжной и начал орать в микрофон. «Я — поезд! Я — поезд! (Это он-то поезд!) Прошу на связь! Приём». Орал он минут пятнадцать, пока нам с Ваней не надоело: мы-то знали, что антенна не присоединена.

День второй. Арнаутов, будучи дежурным, не вынес из балка мусор. Он заявил, что вытаскивание мусора мешает ему сосредоточиться на ждущих своего решения проблемах науки. Нужно будет сказать Санину, чтобы он писал с Арнаутова отрицательного типа.

День третий. Пообедали вчерашними штями. Взяли десять монолитов. Арнаутов чистил с хвоста селёдку. Ночью мы с Ваней дружно проклинали этого повара!

— А почему? — торжествовал Арнаутов. — Весь вечер, не щадя себя, я кормил этих людей отличной селёдкой. Разве я виноват, что они выпили по ведру воды и всю ночь бегали в одном белье из балка в Антарктиду?

Обитатели балка дали в мою честь обед: щи из свежей капусты, варёная курица и бутылка вина.

Мы пообедали и отправились пилить алюминиевой пилой монолиты и упаковывать их в мешки. Этих мешков с прошлогодним снегом с большим нетерпением дожидались московские геохимики. Боже, какой поднялся крик, когда я взялся за один монолит руками в варежках! Этот осквернённый монолит был немедленно забракован и отброшен прочь, а мне предложили пять раз повторить и вызубрить наизусть чеканную фразу: "Науку нужно делать чистыми руками!" Я честно признал свою ошибку, но, несмотря на моё раскаяние, Терехов перебросил меня на самую чёрную работу: перетаскивание мешков с монолитами от карьера к балку.

Заготовив и упаковав последний монолит, мы забрались в спальные мешки, решительно отвергли вкрадчивое предложение Гены угостить нас селёдкой и заснули мёртвым сном. Ночь прошла спокойно. А утром, в самый разгар спора Гены и Димдимыча о том, кто из них более отрицательный, в балок вошёл океанолог Шахвердов. Он поздравил нас с окончанием зимовки в Антарктиде и велел быстро собираться, поскольку у порога «рычит и бьёт копытами трактор».

И мы поехали домой, на «Обь». Димдимыч сбежал от Гены в кабину, к механику-водителю Володе Сенчихину, а Гена, потеряв своего извечного оппонента, обрушился на Шахвердова, который вздумал кощунственно оспаривать редкость фамилии Арнаутов.

— Смотрите, он даже не покраснел! Сказать такое и не покраснеть может только человек, лишённый моральных устоев! Арнаутов — это звучит гордо! В Одессе есть Арнаутская. А Шахвердовская? Где есть Шахвердовская, спрашиваю тебя? Ну где?

Когда наш пёстро разукрашенный балок остановился на барьере у борта «Оби», нас встретили дружными выкриками: «Труппа приехала! Представление!»

Под овации публики мы взошли на борт, и Гена, благодушно кивая, говорил:

— Спасибо, друзья, спасибо, тронуты до слез. Отзимовали в Антарктиде, на куполе. Тяжёлая была зимовка, скажу вам. Вот спросите Марковича, он подтвердит!

Капитан Купри оказался прав: погода изменилась, крупная зыбь взломала льды, сковавшие «Фудзи», и освобождённый из плена ледокол своим ходом ушёл в Кейптаун. Это мы узнали буквально за несколько часов до расставания с Молодёжной. Японцы сообщили, что «Фудзи» уже выбрался на чистую воду и теперь находится вне опасности. Они сердечно поблагодарили Купри и Сенько за неоценимую моральную поддержку и выразили уверенность, что наша славная «Обь» благополучно завершит свою пятнадцатую антарктическую программу.

И мы, простившись с Молодёжной, взяли курс на Новолазаревскую.

В дни этого перехода я услышал много разных историй, а три из них произвели на меня особое впечатление.

Эту историю мне рассказали ещё в Мирном до того, как я познакомился с Павлом Кононовичем Сенько. А познакомившись, долгое время ждал удобного момента, чтобы расспросить о ней подробнее, узнать, так сказать, из «первоисточника». И не только об этой истории. Павел Кононович — один из старейших и опытнейших полярников, он не раз зимовал на Крайнем Севере и в Антарктиде, руководил экспедициями, и я рассчитывал только его рассказами заполнить целый блокнот. К сожалению, Сенько принадлежал к той категории трудных для корреспондентов людей, которые не желают расставаться со своими воспоминаниями. Не раз пытался я его расшевелить, но всякий раз отступал, унося с собой жалкие крохи добычи.