Заповедь пешехода: переходя через улицу, не забывай, что шофёр может быть пьян.

Заповедь водителя в Антарктиде: преодолевая самую хорошую трассу, помни, что она проходит над бездной.

Погода в тот день стояла неважная, и Гербович возражал против работы на припае. Тем не менее от «Оби» по направлению к Мирному вышли два трактора — из-за несогласованности, которая мешает делу в хозяйствах любого масштаба. На одном тракторе шли механик-водитель Виктор Медведев и гидролог Альберт Романов, оба молодые и неопытные, зато другой трактор вёл опытнейший Борис Рябчиков.

Прошло два часа, тракторы должны были уже прийти в Мирный, а о них ни слуху, ни духу. Обеспокоенные Гербович и Овечкин на вездеходе выехали им навстречу и на середине трассы, вернее в стороне от неё, увидели… сани без трактора. Остановили вездеход, подбежали — да, на самом краю разводья стоят сани, а в свинцовой воде плавает сиденье. Первая и страшная мысль: один трактор провалился. А люди? От разводья идут следы: один… два… третьего нет. Но ведь людей-то на тракторах было трое! Обуреваемые самыми тяжёлыми предчувствиями, Гербович и Овечкин на максимально возможной скорости рванули в Мирный и… увидели живых и здоровых Медведева, Романова и Рябчикова.

А произошло вот что.

Рябчиков уже не раз проходил эту трассу и знал её наизусть. Одно лишь его присутствие на ней должно было бы стать, казалось, гарантией удачного перехода. Но вместо того чтобы поставить ветерана впереди, его сделали ведомым. С опытнейшего водителя тем самым была снята и переложена на плечи Медведева и Романова ответственность за выбор направления. Если бы не метель, эта ошибка, возможно, не отомстила бы за себя: трасса была хорошо размечена. Но метель спутала все карты и усугубила ошибку. Идущие впереди Медведев и Романов сбились с новой трассы на старую, а Рябчиков хотя и удивился такому манёвру, но пошёл за ними, совершенно справедливо думая про себя: «Ведь там гидролог, ему виднее».

Итак, тракторы отклонились в сторону. В Антарктиде бывает, что в пасмурную погоду исчезают тени, пространство превращается в однообразную пустыню, и невозможно определить расстояние до предмета, небольшой камушек может показаться холмом. Наверное, кому-либо из ребят нужно было на всякий случай сойти на лёд и проверить вехи; кажется, они так и собирались сделать, но не успели: трактор провалился. Очень удачно, если можно употребить это слово: передний бампер упёрся в кромку льда, а сзади, где расположен центр тяжести трактора, его попридержали сани. Альберт Романов мгновенно соскочил на лёд, а Медведев остался на месте.

— Наверное, снежница, — предположил он и начал газовать.

— Какая там снежница! — ахнул Романов. — Прыгай! Кругом вода!

Промедли Медведев последовать этому совету, и вряд ли что-либо спасло бы его от гибели. К счастью, он без лишних размышлений покинул трактор, который в ту же секунду стремительно ушёл в море. Под давлением смёрзшегося снега выдавило палец из прицепного устройства, сани отцепились, но остались на льду.

— Романов, — рассказал мне потом его коллега океанолог Дима Шахвердов, — в этот день был именинником. После того как мы поздравили его со вторым рождением, он поведал нам занятную историю. Оказывается, несколько месяцев назад он докладывал на секции свою диссертацию о проходимости судна в условиях Антарктиды. В этой работе он использовал материалы всех предыдущих походов «Оби», рассчитал массу формул и дал свои рекомендации. Его, как положено, засыпали вопросами, среди которых был такой: «А какова проходимость санно-гусеничных поездов по припайному льду?»

Диссертант ответил, что это не совсем его тема, но он надеется в конце года разобраться в ней непосредственно на месте.

Разобрался, да ещё как!

На этом злоключения Романова не кончились. Он ещё дважды проваливался под лёд на припае, но не на тракторе, а собственной персоной.

— Богатый собрал материал! — смеялись товарищи. — На докторскую!

Все хорошо, что хорошо кончается.

Не только в Мирном — на Молодёжной и на других станциях припайный лёд не менее коварен, море и там безмолвный свидетель драм, происшедших во время разгрузки кораблей…

Хорошо в Мирном! Повсюду тает снег, в домах сыро, ничего не стоит окунуться в лужу, но вспоминаешь про Восток — и тебя охватывает тихое блаженство. Мне даже дико слышать, что некоторые миряне поругивают свой земной рай, где можно дышать сколько влезет, греться на солнышке и при желании погладить собаку.

В первые дни я сильно скучал по Востоку. Понимаю, что сам себе противоречу, но разве вся прелесть жизни не в том, чтобы время от времени отбрасывать логику? На Востоке страдало тело, но ликовала и пела душа. Человек в Антарктиде — это звучит гордо, но человек на станции Восток — это гордость, помноженная на сознание исключительности своего положения. На Востоке я оставил друзей, два смонтированных при моем участии домика, которые по последним сведениям ещё не развалились, и новую дизельную электростанцию, две стены которой я соединил так лихо, что при их перестройке моё имя упоминалось чаще, чем мне того хотелось. Да, ещё на Востоке я оставил свой фотоаппарат и захватил чужой — обстоятельство, сыгравшее злую шутку с инженером-механиком Геннадием Басовым. На острове Фулмара Гена сделал мне на редкость опрометчивое предложение: он будет снимать меня своим аппаратом, а я его — своим. В результате мир получил десяток отличных фотографий, на которых я общаюсь с пингвинами, и ни одной, на которой была бы запечатлена мужественная и атлетическая фигура шагающего по Фулмару Васева: я снимал его на уже отснятую плёнку.

Восток, однако, это яркий, но безвозвратно отлетевший сон, на Востоке мне больше не бывать: лётчики и так яростно спорят из-за каждого килограмма груза, и вряд ли Василий Сидоров пожертвует ради меня вторым мешком картошки…

Обуреваемый этими мыслями, я бесцельно шатался по Мирному. На пороге кают-компании спал Волосан, та самая собака, которую можно погладить. Я с наслаждением погрузил пальцы в его густую шерсть. Волосан — старый и мудрый пёс, он многое повидал на своём веку, и плохое и хорошее, и теперь относится к жизни с философским спокойствием. Он пришёл в Мирный молодой и полной сил собакой, энергия била из него ключом. Но годы шли, и Волосан одряхлел. Теперь он все чаще лежит с закрытыми глазами, вспоминая бурные эпизоды былого: войну не на жизнь, а на смерть со своим братом Механиком, тайную охоту на пингвинов, свои эстрадные выступления на вечерах в кают-компании… Но Механика уже давно увезли на Молодёжную, за пингвинов пришлось расплачиваться, и жестоко, а сольные номера, среди которых наибольшим успехом пользовались такие шедевры, как «Докладчик на собрании» и «Подвыпивший полярник», известны теперь только по воспоминаниям очевидцев.

Волосан сладко потягивается во сне и улыбается: вспоминает, наверное, один из прекраснейших эпизодов своей жизни, когда в чудесное летнее утро он вышел обойти свои владения и… увидел подругу! Сказка! Этот сюрприз преподнесли ему лётчики. Прилетев на станцию Моусон, они долго объясняли австралийцам, что Волосану нужна подруга, причём нужна до зарезу. Разговор шёл главным образом при помощи пальцев, и австралийцы никак не могли понять смысла разыгрываемой русскими пантомимы. Наконец один лётчик нашёл нужные слова: «Вы нам леди гав-гав! Леди дог!» Как Волосан был счастлив в те незабываемые дни!

Но те же самые лётчики заставили Волосана пережить самую, наверное, тяжёлую неделю в его жизни. Эту историю я услышал от Василия Семёновича Сидорова. Как-то полярники в Мирном стали чуть ли не ежедневно находить убитых пингвинов. ЧП! Ведь Антарктида — заповедник! Стали следить за Волосаном. И что же? Браконьером оказался он. Пса посадили на цепь, но он сорвался и снова начал игру, в которой веселилась только одна сторона. За Волосаном, застигнутым на месте преступления, началась погоня, и пёс, спасая свою преступную шкуру, примчался на полосу.