В понедельник мы проклинали солнечную активность, во вторник ионосферу, в среду полярное сияние, а в четверг магнитную бурю. Ибо при всей своей грандиозности эти явления в наших глазах были назойливыми и гнусными радиопомехами.

Но в пятницу по Мирному разносилось:

— Радисты обещают слышимость!

И взволнованные счастливцы, которых начальник радиоцентра Журко записал на сегодня в свою толстую тетрадь, заполняют переговорную.

— Здравствуйте, товарищи полярники!

Мы почтительно и даже с некоторым подобострастием здороваемся с радистом Виктором Карасёвым, который на время от шестнадцати до восемнадцати самый могущественный человек в Мирном: именно Виктор будет по очереди вызывать нас к радиотелефону.

До начала переговоров ещё десять минут. За пятнадцать тысяч километров от нас, на улице Разина в Москве в полярном радиоцентре, нервничают наши родные. Пятнадцать тысяч километров по окружности земного шара — такое расстояние должны преодолеть наши осипшие от волнения голоса. Сказка! Когда Ричард Львиное Сердце во всю свою лужёную глотку орал на неверных, его слышали в лучшем случае метров за двести-триста.

— Подумаешь, пятнадцать тысяч!

Виктор рассказывает, что сегодня утром он говорил по телефону с радистом станции СП-16 Олегом Броком, моим старым знакомым. Льдину всю поломало — перебираются на новую… Кроме того, он, Виктор, установил сегодня связь с любителем-американцем из Сан-Франциско и японцем из Осаки. А общее число установленных им связей перевалило за девять тысяч.

— Победухину за тобой не угнаться! — восторженным голосом отпетого подхалима говорит один из нас.

Виктор без особой уверенности кивает. Георгий Победухин — главный его соперник, и борьба между ними за первенство проходит с переменным успехом.

— К сожалению, — без особого огорчения отмечает Виктор, — Победухин вчера охрип и на несколько дней вышел из строя! Это, конечно, очень, очень досадно.

Первым вызвали к телефону П. Мы нервно навострили уши: всех волнует слышимость.

— Мама, ты слышишь меня? Мама!

— Ол райт, май френд! — врывается в эфир весёлый голос.

— Мама! Мама! — надрывается П. — Это я, мама!

— Довели человека! — сочувствует очередь. — Только зимовка началась, а уже маму зовёт!

И очередники смеются так называемым нервным смехом, потому что знают, что никто из них не гарантирован от подобных же изъявлений сочувствия со стороны сердобольных товарищей.

Слышимость сегодня неважная. С трудом докричавшись до мамы, взмыленный П. отходит от аппарата.

— Н., на выход с вещами!

— Катюша, здравствуй! Очень по тебе скучаю, как дела, дорогая?

— Спасибо, зятёк, — доносится сиплый баритон. — Катя в командировке. Рассказывай про жисть.

Н. упавшим голосом сообщает, что жизнь хороша и даже удивительна, и мы догадываемся, что разговор с глубокочтимым тестем ни в коей мере не может заменить молодому супругу общения с дорогой и нежно любимой Катюшей. Отмахнувшись от насмешек, Н. садится в коридоре на скамью, закуривает и мстительно ждёт: не может такого быть, чтобы у следующих абонентов все сошло гладко.

Так оно и случилось. Один за другим последовали два разговора, на несколько дней давшие пищу острякам Мирного.[10]

Сначала говорил со своей Ниночкой Беляев. Задыхаясь от волнения и нежности, он её ласкал, сто раз обнимал и тысячу раз целовал. Неожиданно выяснилось, что он ласкает, обнимает и целует чужую жену. Она тоже Ниночка, но Силаева. Услышав, что у телефона его жена, Силаев сорвал с головы Беляева наушники и три минуты трогательно орал в трубку про свою любовь. Закончив по традиции разговор пылкими объятиями и поцелуями, Силаев обнаружил, что адресовал их Ниночке Беляевой, которая три минуты назад выхватила трубку из рук Ниночки Силаевой, которую закончил обнимать и целовать Беляев. К этому времени слышимость окончательно исчезла, и законные Ниночки остались нецелованными до следующего сеанса.

Но иногда слышимость была более или менее сносной, и мы досыта, минут по пять, разговаривали с жёнами и детьми. Без путаницы, впрочем, не обходилось. Так, во время одного сеанса, меня предупредили, что из Москвы со мной будет говорить товарищ Шагина. Я что-то никак не мог припомнить, какое отношение ко мне имеет вышеупомянутый товарищ, и успокоился лишь тогда, когда услышал голос жены. Ребята по этому поводу острили:

— Возвратитесь домой, а за вашим письменным столом сидит товарищ Шагин.

Впечатление разговоры с домом оставляли огромное. Хладнокровные, с железной волей полярники на глазах превращались в растерянных мальчишек, буквально терялись от наплыва чувств. Потому что голос живой, а радиограмма, даже самая нежная, всё-таки листок неодушевлённой бумаги.

Но если слышимости не было, ребята, просидев часа два в радиоцентре, расходились совершенно удручённые, на чем свет стоит ругая ни в чём не повинных радистов. Угнетало и сознание того, что столь же расстроенными уходят из радиоцентра наши родные. Полярникам почему то отказано вызывать родных по домашнему телефону (морякам, кстати, это разрешено). Радисты рассказывали, что в первых экспедициях полярники такой льготой пользовались. Поначалу, правда, в звонки из Антарктиды на Большой земле никто не верил. Пришла жена с работы, готовит обед и вдруг…

— Алло! Это ты, Галочка?

— Я. А кто говорит?

— Эдик говорит! Здравствуй, дорогая!

— Бросьте меня разыгрывать, гражданин. Мой Эдик в Мирном.

— Так это я, я! Твой Эдик! Я из Мирного говорю!

— Неудачная шутка, гражданин. Всего наилучшего.

И вешала трубку, не подозревая, что её любимый Эдик в эту минуту в отчаяньи рвёт на себе волосы.

Приходилось даже посылать жёнам радиограммы, чтобы они поверили во всемогущество технического прогресса и не вешали трубки. И когда родные привыкли, что звонок из Антарктиды не первоапрельская шутка, кто-то распорядился отменить разговоры по домашним телефонам. Видимо, нужно пересмотреть это распоряжение, незачем напрасно травмировать полярников и членов их семей. Когда мы возвращались домой на «Оби», радисты-моряки выходили через свой радиоцентр прямо на наши домашние телефоны. Не отвечают — ничего страшного, можно будет позвонить ещё разок. Зато какой это был сногсшибательный сюрприз, когда на обычный телефонный звонок жена снимала трубку и слышала голос своего бродяги-мужа!

О разного рода сюрпризах антарктические радисты могут рассказывать часами. Забавный случай произошёл в Четырнадцатую экспедицию во время санно-гусеничного похода на станцию Восток. Правда, штурману поезда случай этот не показался таким уж смешным, поскольку бедняга корчился от воспаления надкостницы. Радист поезда Олег Левандовский попытался запросить врачей Мирного, что делать со штурманским зубом в конкретных походных условиях, но бушевала магнитная буря, и Мирный на связь не вышел. Но зато призывы Олега услышал радист нашего танкера, бороздившего воды Антарктики.

— Вас понял, вас понял, — послышалось в эфире, — болит зуб у штурмана. Пусть он сообщит ваши координаты. Если вы недалеко — постараемся помочь.

Когда Олег сообщил координаты, судовой радист язвительно откликнулся:

— Вас понял. У вашего штурмана, видимо, болит не зуб, а голова после лишней рюмки. Судя по координатам, он завёл ваше судно километров на пятьсот в глубь материка. Приём.

— А мы там и находимся. Мы — санно-гусеничный поезд. Приём.

Судовой радист пришёл в восторг, как нумизмат, который раздобыл сестерций Веспасиана Флавия. Шутка ли — установить такую редкостную связь! Но штурману поезда Николаю Морозову легче от этого не стало.

Радио в Антарктиде — это ещё и звуковые письма от родных. Папы и мамы, дедушки и бабушки, жены и дети приходят в студии, садятся к микрофону и рассказывают, обнимают и желают. Правда, есть своя ложка дёгтя и в этой очень нужной передаче. То ли её создатели не знают, что полярники ежедневно слушают последние известия, то ли того требует радионачальство, но значительная часть передачи состоит из обзора даже не текущих, а довольно-таки устаревших событий. Разумеется, эту часть никто не слушает, но драгоценное время она отнимает.