— Да, честный бессарабский дурак! — Нуци рассмеялся. — Провинциал…

— Ну что же! Посмотрим, на что он годится…

Вместе с Нуци он вышел встретить нежданных гостей. Симон крепко пожал руку Хаиму, дружески похлопал его по плечу, вежливо поздоровался со смущенной Ойей, пригласил их в дом.

Хаим заметил, что Нуци держится на весьма почтительном расстоянии от Симона. Робкий по натуре, Хаим сейчас совсем стушевался. Когда же хозяин дома, усадив гостей за стол, попросил Хаима рассказать о его странствиях, тот почувствовал себя как школьник перед лицом строгого экзаменатора: он знал Симона, человека черствого и скрытного. Какие уж тут откровенности! Заикаясь, он в нескольких словах рассказал о том, как болел на Кипре и как после выздоровления добрался до Палестины. Вспомнив недвусмысленный «совет» человека с фонариком и инцидент с толстяком ювелиром, Хаим ни словом не обмолвился о том, что произошло с «трансатлантиком». Постарался отделаться шуткой:

— Несмотря на помощь медицины, я все же поправился и вот… прикатил! — закончил он свой рассказ.

В комнату вошла дородная женщина. Поднос в ее руках был тесно заставлен посудой и угощениями. Расставив на столе чашки с чаем, розетки с вареньем, разрезанный на куски торт и печенье, женщина молча и бесшумно удалилась.

Предложив Хаиму и его супруге угоститься с дороги чем бог послал, Симон сказал, что дела вынуждают его ненадолго покинуть гостей, и тотчас вышел из гостиной. Вслед за ним вышел и Ионас.

Хаим окинул взглядом гостиную. Все здесь свидетельствовало о богатстве обитателей дома и вместе с тем подавляло мрачностью, вычурностью и тяжеловесностью — и хрустальная люстра с массивными черными цепями, и стены, сплошь завешанные дорогими коврами темно-бордовых тонов, и вишневые, с золотистым орнаментом, плюшевые портьеры, и висевшие между ними три овальных портрета в тяжелых бронзовых рамах. В центре висел большой портрет мужчины с пышной бородой и большими суровыми глазами. В нем Хаим без труда узнал основоположника сионистской теории Теодора Герцля. Подобный портрет он уже видел в столовой «пункта сбора».

Хаим прислушался к мягкому ходу больших часов в оправе из саксонского фарфора, стоявших на мраморной крышке многоярусного, как буддийская пагода, инкрустированного буфета-серванта. За его толстыми зеркальными стеклами сверкал хрусталь ваз, графинов, блюд и бокалов.

«Да, — с горькой покорностью подумал Хаим, — богатым всюду рай, не то что нам, бедным иммигрантам. Пусть томятся на «пунктах сбора», голодают, болеют. Кому они нужны…»

Нерадостное раздумье Хаима прервал приход Соломонзона и Нуци.

— Ионас разумно поступил, забрав вас сюда, — проговорил хозяин дома. — Нам нужны честные труженики. Но прежде всего надо решить, где вы будете жить.

Нуци будто ожидал этого вопроса. Он сразу предложил остановиться у него.

— Я живу с женой и тещей в доме хавэра Симона, — пояснил он Хаиму. — Недалеко отсюда, поселок Бней-Берак… А во дворе у нас флигель. Правда, его надо немного привести в порядок…

— Вот и отлично! — перебив Нуци, тотчас же согласился Соломонзон.

Хаим поблагодарил и робко спросил:

— А как вы думаете, не будут ли у меня неприятности от руководства нашей квуца́ за то, что я самовольно покинул «пункт сбора»? Может поставить их в известность?

— Мелочи! — уверенно ответил Соломонзон. — Устраивайтесь, приводите в порядок жилье, а потом потолкуем и о другом… Главное — работать! Вы поняли меня, хавэр Хаим? Работать!

Дед Ильи Томова сидел на излюбленной низенькой табуретке, упираясь костлявым плечом в подоконник, и, задумавшись, время от времени подбрасывал в печку горсти шелухи от семечек подсолнуха. В топке вспыхивало пламя и ярко освещало крупное, изборожденное морщинами лицо, обрамленное густой рыжевато-белесой бородой. Из-под мохнатых бровей серые его глаза смотрели на огонь то сурово, то ласково. Старик был удручен. Вспоминал, как останавливался здесь же, когда возвращался с каторги Тыргу-Окна, а на этом самом месте сидел внук, названный в его честь Ильей, и точно так же топил печку.

Дед недолго тогда задержался в Болграде, вскоре уехал в Татарбунары к младшей дочери. Там у него был небольшой домик. Продав его, он выдал замуж дочь. И опять старика потянуло в родной Болград. Здесь он родился, еще при царе вместе с отцом и братьями рыбачил на сорокаверстном местном озере Ялпух. А каждую весну они натягивали на свои свежепокрытые смолой каюки большие, с множеством заплат паруса и выходили на лов сельди на Дунай. В ту пору «дунайка» шла крупная, жирная, спрос на нее был велик. Когда же в эти края вторглись иноземные войска, он вместе с несколькими дружками, оказавшими сопротивление захватчикам, вынужден был уйти на северо-восток. Все они влились в немногочисленный отряд самооборонцев и намеревались переправиться через Днестр на охваченную бурей революции Одесщину.

В морозные январские ночи тысяча девятьсот восемнадцатого года множество отрядов бессарабцев отступали под натиском отборных войск румынских бояр. Недалеко от Татарбунар отряд, в котором был и дед, ввязался в бой с жандармерией оккупантов. Дед был ранен и оставлен на попечение местных жителей. Его приютили и выходили. Но Бессарабия к тому времени уже была отторгнута от Советской России. Вдоль всего Днестровского лимана и выше по всему течению Днестра плотно встали румынские пограничники. Установилась новая граница… Возвращаться в Болград деду не было смысла: здесь его наверняка бы арестовали и заточили в тюрьму. Так и остался Илья Ильич Липатов в Татарбунарах. Туда же переехала и его семья.

Поначалу он был чернорабочим, потом снова занялся рыболовством. Так проходили месяцы и годы вплоть до сентября двадцать четвертого года, когда уборка урожая была завершена, а крестьяне, работавшие все лето от темна до темна у новоявленных кулаков и понаехавших из старого королевства помещиков, остались без грамма зерна и без крупицы муки.

…Терпению народа пришел конец. В обширном Татарбунарском районе вспыхнуло восстание бедноты…

Целый месяц королевские войска и прибывшие с Черного моря военные корабли подавляли восстание, сжигали села и расстреливали татарбунарцев. Более тысячи их было убито, а над пятьюстами повстанцами оккупационные власти инсценировали процесс. Со всех концов земного шара раздались тогда голоса протеста трудящихся против королевско-боярского произвола, в защиту народа Бессарабии. Из Парижа прибыл на процесс известный французский писатель Анри Барбюс. Страстно и мужественно разоблачал он перед всем миром буржуазное судилище.

К десяти годам каторжных работ был приговорен тогда дед Ильи. А во время отбывания этого срока за неподчинение администрации и за попытку совершить побег ему прибавили еще год.

И вот, вернувшись наконец в Татарбунары, дед, возможно, жил бы там и по сей день, если бы не внезапная смерть дочери. Детей у нее не было, не прошло и года, как зять вторично женился. Старик почувствовал себя чужим в этой семье и минувшим летом, вскоре после отъезда внука в Бухарест, вернулся к старшей дочери в родной Болград.

Илья Ильич очень огорчился, узнав, что внук не смог продолжить учебу в лицее, и еще больше расстроился, когда дочь рассказала ему о стремлении сына стать авиатором.

— Видал его в прошлый раз, вымахал парень дай бог!.. А ума, видать, не шибко… — с горечью констатировал старик. — Аэропланы…

Когда же стало известно, что Илью не приняли в авиационную школу, дед сказал, что ничего другого и нельзя было ожидать от боярских властей. Однако вскоре пришло письмо от внука, в котором он подробно рассказывал о своей работе в автомобильном гараже, а некоторое время спустя сообщил о знакомстве с «настоящими людьми, правильно понимающими причины всех наших невзгод»… Старик сразу понял намек внука.

— Тут Илюха скорее станет человеком, нежели в должности холуя у шкуродеров… — сказал он дочери.

Не прошло и недели после получения этого письма, как под вечер в дом ввалилась полиция. Учинили обыск, перевернули все вверх дном. Главный сыщик сигуранцы брюхастый Статеску, появившийся в Болграде вместе с первыми оккупационными частями и знавший лично старика Липатова как «татарбунарского бунтаря», прохаживался по комнате и ехидно брюзжал: