Хаим почувствовал себя школьником, по недоразумению попавшим в коммерческую академию. Он покорно слушал и уже не удивлялся, когда Ионас стал в качестве примеров называть имена и фамилии некоторых директоров крупнейших банков Европы, в частности Италии — Альберто Адлера и Чезаре Гольдмана.
— Может быть, ты думаешь, что они чистокровные римляне? — ухмыляясь, спросил Нуци. — Ничего подобного! Наши. А небезызвестный делец — финансист Кастельони, по-твоему, кто? Сын раввина из Триеста… Да, представь себе! И между прочим, во главе правления известнейших итальянских военных заводов «Ансальдо» стоит Исай Леви… Этот, правда, не менял своего «ярлыка»! И кстати, тебе не мешает знать, что наш Симон только здесь стал Соломонзоном, тогда как проживающий в Румынии его отец с тех самых пор, когда был он в Вене уполномоченным рурских промышленников и там же директором «Дойче банк», прекрасно себя чувствует, присвоив фамилию Саломсен!
Хаим ничему больше не удивлялся и ничего не спрашивал, опасаясь попасть впросак и снова обнаружить свою «провинциальность». А Ионас, полагая, что ему наконец-то удалось убедить Хаима, торжественно заключил:
— Теперь ты представляешь себе, какие головы за нас с тобой думают? Так что можешь не беспокоиться, Хаймолэ, тут все делается на солидной основе! И неспроста наш Симон на днях сказал, что недалеко то время, когда голубые рубахи хавэрим из «иргун цваи леуми» будут хозяйничать на палестинских землях от Евфрата до Нила!.. Понял, провинциал ты бессарабский?!
Хаим понял. Понял, что голуборубашечники, которыми руководит Симон Соломонзон в Палестине, так же как чернорубашечники итальянского дуче, коричневорубашечники германского фюрера и молодчики румынского вожака легионеров Хории Симы, щеголяющие в зеленых рубахах, действуют, никого не щадя, и не иначе как с помощью взрывчатки, пуль и ножей… Он понял еще, что все они сродни друг другу и что за их спинами действительно стоят такие «головы», как мультимиллионер Теплиц. Понял Хаим и ужаснулся…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Типограф Рузичлер с нетерпением ждал возвращения Гаснера из Бухареста. Он нужен был ему по одному щекотливому и не терпящему отлагательства делу. Не раз в ходе раздумий он отказывался от намерения обратиться к мануфактурщику, которого глубоко презирал, искал другой ход, пытался найти еще кого-нибудь, но тщетно.
И снова и снова он возвращался к персоне Гаснера, скрупулезно взвешивая его возможности вызволить из рук полиции ни в чем не повинного юношу. Рузичлер знал, что мануфактурщик редко, но все же бывает в еврейской общине, что с ним там считаются, не потому, правда, что на плечах у него светлая голова или в груди доброе, отзывчивое сердце, а лишь потому, что карманы его туго набиты деньгами. Знал прекрасно Рузичлер и то, что в последнее время мануфактурщик стал делать кое-какие взносы в сионистский колонизационный денежный фонд «Керен-кайемет», изредка жертвовать для общины незначительные суммы. Удалось и обществу «Гардония» урвать у него деньжат на вербовку молодежи для эмиграции в Палестину. Знал типограф и то, что Гаснер отправил кругленькую сумму в «страну отцов» на покупку себе земельного участка, так сказать, «на всякий случай»… Произошло это года полтора тому назад, когда к власти пришло коалиционное правительство Гога-Куза и в течение одной ночи свастика с хищным орлом грозно нависла над королевским гербом с двумя чахлыми львами, с трудом удерживавшими корону…
Гаснер особенно засуетился, когда узнал, что примария намерена принять постановление о бойкоте товаров и магазинов, принадлежащих евреям.
— И что? Власти могут разве запретить, скажем, болгарам и русским, молдаванам и гагаузам покупать в моем магазине? — удивлялся Гаснер. — Как это можно?
Ему ответили: «Все еще возможно, ибо все уже бывало… В Германии с этого начинал Адольф Гитлер…»
А вечером некие молодые люди уже устроили факельное шествие по городу, мазали на стенах домов, принадлежавших евреям, шестиугольные звезды, разбивали витрины магазинов, потрошили лавчонки и хором кричали: «Жидов — в Палестину! Коммунистов — на фонарь!»
По приказу главы местного филиала «железной гвардии» Попа-старшего по городу были расклеены листовки с предельно коротким, но весьма выразительным текстом:
«Христиане! Не переступайте порог магазинов с иудейскими товарами! Они пропитаны вашей кровью!»
Витрины магазина Гаснера уцелели. Их спас Статеску. Но когда растроганный мануфактурщик попытался поблагодарить сыщика, тот притворился глухим и даже не остановился. Сыщик остерегался посторонних глаз! Кругом уже шныряли люди со свастикой на нарукавной повязке. Прежде никто их и не знал, не слышал, не видел. Хотя они не с неба упали. Жили до тех пор молча, тихо, смиренно. И вдруг, точно грибы после дождя, повылезали наружу, запрудили местные учреждения. Они требовали, приказывали и угрозы свои старались незамедлительно приводить в исполнение. Их боялись все, включая и самого сыщика Статеску…
Гаснер испугался. Такой афронт со стороны представителя властей, которого он, казалось бы, давно уже купил со всеми его потрохами, заставил коммерсанта призадуматься. Тогда-то мануфактурщик и отправил крупную сумму в Палестину.
— Надо же как-то обеспечить себя, — говорил он, — если тут вдруг колесо повернется не в ту сторону! Ну, а долго так может продолжаться? К чему мы придем? И вообще, что станет с торговлей, с коммерцией, с самой жизнью?
В те дни мануфактурщик ходил как пришибленный. Но режим откровенной фашистской диктатуры продержался недолго. Гаснер прозвал этот отрезок времени «сорок траурных дней — от распятия до вознесения, но без воскресения!» И при встрече с коммерсантами хвастался, что лично Статеску глубокой ночью сообщил ему радостную весть о низвержении правительства Гога-Куза.
— За эту весточку он уже получил от меня такое! Такое, — продолжал Гаснер, — что трудно выразить словами!.. Уж как-нибудь!
Рузичлер знал и это. О многом ему рассказывал сынок сыщика, работавший учеником в типографии. И вот, обдумывая, стоит ли обращаться к мануфактурщику, Рузичлер пришел к выводу, что только Гаснер с надеждой на успех может попросить Статеску выручить парня из беды. Но захочет ли мануфактурщик сделать это доброе дело? Осталась ли в нем капля совести, хоть чуточку человечности? Только это смущало Рузичлера. Но другого выхода не было, и типограф решился на крайне неприятный для себя визит к презренному коммерсанту.
А Гаснер, словно нарочно, задерживался. С неделю назад он уехал в Бухарест за товарами, мечтал денек-другой побыть у своей белокурой Мими. Однако после того случая, когда в номере отеля «Палас» неожиданно появился Лулу Митреску, которого Мими назвала братом, у Гаснера отпала охота возобновлять с ней роман… Он опасался снова встретить у Мими ее «братца», боялся, что тот опять попытается залезть в его карман, она влепит красавцу очередную пощечину, а заодно и ему, Гаснеру, как это случилось в тот памятный вечер. Правда, вначале «братец» Мими вел себя безукоризненно, солидно: говорил с апломбом сведущего человека из высшего общества и был весьма галантен — заказал лучшее французское шампанское, рассыпался в любезностях, обещал познакомить с влиятельными людьми в высших сферах столицы, толковал о величии иудейской нации, давшей миру Иисуса Христа!..
Гаснер растрогался: «Таки славный молодой человек, этот твой брат! Разве нет?» Мими хохотала. У нее были ровные и белые зубы. Гаснер млел. Неожиданно он спохватился: «У-ва! Бумажник у меня исчез!» Он оказался в кармане «славного молодого человека». Благодаря энергичным действиям хрупкой Мими бумажник перекочевал обратно к его владельцу, но в придачу к нему Гаснер получил багровый синяк под левым глазом и царапину на щеке. Пальцы Мими были унизаны серебряными кольцами с дешевыми камнями. Они-то и оставили заметный след на физиономии коммерсанта, получившего пощечину за оскорбление, нанесенное даме. Бумажник был туго набит купюрами, и Гаснер решил, что его любимая сработала заодно с галантным братом. Мануфактурщик ошибся. Зато убедился в честности белокурой обитательницы отеля, которая крепким пинком выдворила из номера и его, и Лулу Митреску. «Но рука у нее такая! Такая тяжелая, — причитал Гаснер, держась за щеку, — что не мешало бы ей отсохнуть хотя бы лет на десять!»
