Мария Ильинична не слышала, о чем говорит отец. Она хлопотала у печи, подметала остатки шелухи, закрыла вьюшку в дымоходе, чтобы тепло не уходило, и все думала о сыне.

Сели за стол, дед принялся счищать «мундир» с картошки. Ел, густо посыпая ее солью, смешанной с красным перцем. Перчил так, что в глазах слезы не просыхали. И у дочери медленно вспухали слезинки, стекали по щекам… Но виной тому был не перец.

Не допив чай, она снова принялась за уборку и вдруг застыла с веником в руке.

— Стучат вроде? Или почудилось?

Снова раздался стук. Дед сморщился, насупился и решительно кивнул на дверь.

— Опять небось пожаловали слуги королевские. Отворяй! Чего же ты?

Дрожащими руками дочь открыла дверь. На пороге стояла молодая краснощекая девушка. Голова ее была укутана большим грубошерстным платком, и Мария Ильинична не сразу узнала Нелю, всегда носившую гимназическую шляпку. А в стороне стоял бывший соученик Ильи Валя Цолев. Мария Ильинична засуетилась, пригласила их зайти в дом, извинилась, что не успела прибрать в комнате.

Они вошли, настороженно оглядываясь, но, убедившись, что посторонних в доме нет, с облегчением вздохнули и смущенно заулыбались, слушая, как Мария Ильинична, волнуясь, рассказывает отцу, что Валя — давний приятель Илюши, вместе учились в начальной школе, а потом в лицее, а Неля — дочь той самой докторши из женской гимназии!

— Не обижайтесь, пожалуйста, мадам Томова, — краснея, сказала Неля. — Это вам от друзей Илюши…

Она указала на большую корзину, которую держал Валя, никак не решавшийся сказать Марии Ильиничне, что ее надо освободить.

— Мы одолжили корзину в одном доме, — выдавил наконец он. — Обещали вернуть…

И приятно, и неловко было Марии Ильиничне, а дед не скрывал радости, далее прослезился, чего с ним никогда прежде не бывало. Принялись выгружать все на стол, и вскоре весь он был заставлен пакетами и кульками с мукой и сахаром, крупами и макаронами, пачками печенья и чая, риса и цикория, были здесь и бутылка с подсолнечным маслом и банка с повидлом. Не забыли молодые люди положить и десяток коробков спичек. По стоимости это было все равно что килограмм говядины! Казенная монополия… А Валя Цолев протянул старику пачку хорошего табаку.

— Это лично вам, — запинаясь, сказал он, — наши товарищи просили передать вам лично…

Дед растрогался:

— Спасибо, голубчики, спасибо! Человек я неверующий, несуеверный, а вот, поди ж ты, подумалось, что, коли перед Новым годом такое счастье привалило, выходит, судьба нам много хорошего обещает… Есть у меня такая примета!

— Может быть, наши из-за Днестра придут? — пригнувшись к старику, с жаром прошептала Неля. — Как вы считаете?

Старик задумался, немного выждал и, хитро улыбаясь, ответил:

— А что? Пора бы уж им зашевелиться… Западную Украину-то освободили!

Слово за слово завязалась беседа. Молодые люди, собиравшиеся было уйти, охотно согласились выпить чашку чаю, подсели к старику и стали жадно слушать его рассказы — о восстании в Татарбунарах, о тяжелых условиях жизни сосланных на каторгу, о Григории Котовском…

Неля и Валя слушали затаив дыхание… Лишь чуть слышно, с убавленным огоньком, жалобно пыхтел на подоконнике примус. Над нетронутыми чашками с чаем давно уже не вился парок. А с оттаявших стекол окна медленно, как слезы, текли прозрачные ручейки…

День был на исходе, когда автомобиль с важно восседавшим Нуци Ионасом, его напарником-шофером и прижавшимися друг к другу на заднем сиденье Хаимом и Ойей остановился у ворот приземистого, слегка покосившегося четырехоконного дома. Решетчатые ставни с облезлыми деревянными, местами выломанными поперечными планками придавали ему унылый, заброшенный вид.

Тотчас же машину окружила орава ребятишек, вынырнувших из дворов соседних домов. Наперебой они стали здороваться:

— Шолом, хавэрим!

— Шолом!

Напарник Нуци выключил мотор, намереваясь вместе с остальными войти в дом, но тут один из мальчуганов, загорелый, в брючках чуть ниже колен и в маленьком, точно блюдце, сатиновом берете, едва прикрывавшем курчавые волосы, подошел к нему и вызывающе заявил:

— Вы шаббат-гой![34] Скоро суббота, а все катаетесь!

— Рано еще, — ответил ему Нуци, взглянув на позолоченное закатом небо. — До вечера знаешь сколько? А ты орешь «суббота»! Иди-ка отсюда, слышишь?!

— Сам иди! — нехотя пятясь, огрызнулся мальчуган. — Вот пусть только взойдет первая звезда, мы тогда проткнем все шины вашему проклятому автомобилю… Увидите!

Нуци пригрозил мальчугану, а явно встревожившийся шофер поспешно включил мотор и тут же уехал, напутствуемый криками ребят:

— Шаббат-гой! Шаббат-гой!

Вдогонку автомобилю полетели камни.

Нуци натянуто рассмеялся:

— Видал, Хаймолэ, какие здесь растут парни?! Это не то, что мы с тобой, а? Геройские! Первые помощники раввината!

Хаим улыбнулся, но ничего не ответил. Он не понимал, чем вызвана дерзость ребят и почему Нуци, явно смущенный, все же одобрительно отзывается о них.

Едва открыв калитку, Нуци принялся кричать по-румынски:

— Этти! Мамико! Где вы? Гостей принимайте!

На пороге открытой двери показалась молодая женщина в ярко-голубом атласном халате, расписанном большими лилиями. По выражению ее лица нетрудно было заключить, что она далеко не в восторге от того, что муж приволок с собой гостей с жалкими узелками.

— Мой друг! — поспешно и весело представил Хаима Нуци, желая предупредить жену от неуместных реплик на румынском языке. — Холуц из Румынии! И его жена…

— Очень приятно, что из Румынии — сухо ответила Эттиля и, осуждающе взглянув на мужа, иронически добавила: — Мне это доставляет большое удовольствие…

Хаим смущенно поклонился, назвал свою фамилию и, осторожно дотронувшись до локтя Ойи, робко представил и ее:

— Моя жена… Ойя.

— Ойя? — рассмеявшись, переспросила Эттиля. — Что это: имя или ваше ласковое прозвище? Ойя!..[35]

— Нет, Этти! — опережая Хаима, постарался быстро ответить Нуци. — Это действительно ее имя! Она и в самом деле такая милая и такая тихая, как овечка… — Довольный тем, что удалось обратить в шутку язвительно-насмешливый вопрос жены, Нуци поспешно добавил: — А ты знаешь, Этти, мой товарищ — большой друг нашего Симона! Да, моя дорогая! Соломонзон так радушно нас принял… Мы сейчас от него, честное слово!

Эттиля выпучила глаза, лицо ее внезапно вытянулось, губа отвисла: она была поражена.

— Вы все вместе были у Симона? — обратилась она к ссутулившемуся Хаиму, точно не поверила словам мужа. — Вы его знаете?

Хаим кивнул, еще не понимая, сколь магически подействовал на женщину рассказ о визите к Соломонзону.

— Я же тебе говорю, Эттилэ! Мы были у него дома! — раздраженно ответил Нуци. — Сидели в гостиной, нас угощали чаем, вареньем, печеньем, тортом и еще чем-то… Полный стол, честное слово! И сам Симон просил меня помочь им временно устроиться здесь, во флигеле…

— Эттилэ! Нуцилэ! Почему вы не приглашаете людей в дом? — послышался трескучий женский голос. — Что вы стоите по дворе?

Хаим обернулся. В дверях стояла полная низенькая, коротко подстриженная седая женщина. Он виновато поклонился ей.

— Люди с дороги, наверное, устали, — продолжала старушка отчитывать дочь и зятя, — а они держат их во дворе, как будто для этого нет дома?! Кошмар! Кто так принимает гостей, Эттилэ?!

Грозная теща Нуци, разумеется, услышала, что бедно одетые молодые люди были приняты самим Симоном Соломонзоном…

Нуци что-то шепнул жене, она удивленно взглянула на Ойю и, обращаясь к ней, несколько нерешительно сказала:

— Входите, конечно… Вот сюда! Сюда, сюда проходите… Пожалуйста!

Ойя и Хаим вошли в маленькую, чисто выбеленную переднюю, заставленную сундуками и коробками, на которых виднелась жирная надпись: «Джойнт дистрибьюшн комити» USA»[36]. Хаим помнил, что в таких же коробках и с такой же точно маркировкой в тот страшный день им доставляли на «трансатлантик» пакеты с едой. Наличие таких же коробок в доме Ионасов его удивило, но он не подал виду.