Судно причалило к пристани. Пассажирам предложили пройти в невзрачный домик рядом с главным зданием порта. Здесь мужчин и женщин направили в разные помещения. Им предстояло пройти санитарную обработку. В заключение беглого медицинского осмотра каждый пассажир получал порцию противохолерной вакцины и изрядную дозу белого порошка за пазуху и за ворот. Откашливаясь, сморкаясь и чихая, они один за другим выходили из помещений. Толстяк ювелир, как всегда, ворчал:

— Придумали какие-то прививки, дезинфекции!.. Смотрели бы лучше, чтобы средь бела дня не грабили, как… — Он чихнул и с отвращением сплюнул. — Кому это нужно? Зачем?

Хаим вышел во двор, походивший на большой теннисный корт, обнесенный высокой оградой из плетеной проволоки. По другую сторону ограды толпились празднично одетые люди: обособленно стояла группа молодых парней и девушек. Каждого выходившего во двор после санитарной обработки они приветствовали шумными возгласами:

— С благословенным приездом!

— С благословенным приездом, поселяющиеся в своей стране!

Хор девочек в белых блузках с веточками маслин в руках запел боевую песню:

Кое-кто из стариков, едва переступив порог здания и услышав приветствия встречающих, опускался на колени и со слезами на глазах благоговейно целовал землю… Одни тихо нашептывали, другие звонко, нараспев воздавали всевышнему молитву за избавление от ужасов минувшего.

Двор постепенно заполнялся гулом голосом. С обеих сторон ограды люди выкрикивали фамилии и имена родных или знакомых, которых надеялись встретить.

— Гутвар Фроим! Гутвар Фроим!.. Держит мучную лавку в Натании! Фроим Гутвар! — кричал охрипшим голосам старик, уже не первый раз проходя вдоль ограды.

— Тойви Гриншпун, из киббуца Квар шалем!.. Гриншпун! Тойви Гриншпун!.. — звонко вторила старику обливавшаяся потом тучная женщина.

Хаим сиротливо стоял в сторонке, смотрел на взволнованные лица людей, ожидавших родственников, оставшихся на пароходе, и с тревогой думал об отце и сестренке. Доберутся ли они до него и когда это будет? Сможет ли он обеспечить им кров и хлеб насущный? В раздумье побрел он к решетчатым воротам, по другую сторону которых на вышке с грибком стоял английский часовой. Внимание Хаима привлекла невысокая эстрада под большим полосатым тентом, увенчанная белым панно, на котором огромными синими буквами было выведено:

На эстраде суетились юноши и подростки в голубых рубашках и светлых шортах; с деловым видом они расставляли пюпитры, раскладывали ноты, усаживались на свои места с начищенными до зеркального блеска медными инструментами.

Сквозь шум разноголосого говора, пения и приветственных возгласов до Хаима донеслись слова, заставившие его насторожиться:

— …Из Вены… с мальчиком.

Он оглянулся: по другую сторону ворот, рядом с невысокой женщиной и полной девушкой, стоял рослый мужчина. Он кричал в сложенные рупором ладони:

— Фейга Штейнхауз и Шелли Беккер с мальчиком! Из Вены!..

Хаим понял, что этот человек и есть дядя Шелли Беккер — инженер-бетонщик из Яффы.

У выхода из здания он увидел Ойю и рядом с ней Шелли. На ярком солнце особенно отчетливо выделялась снежно-белая поседевшая голова пианистки.

— Шелли Беккер! — крикнул Хаим стоявшему у ворот инженеру из Яффы. — Вот Шелли Беккер из Вены!

Инженер не понимал, на кого указывал — ему чудаковатый парень. Он знал племянницу по фотографиям и ожидал, что она прибудет с сынишкой и матерью…

— Ваш дядя, Шелли! — Хаим подбежал к Шелли. — Вот он стоит с женой и дочерью, ищет вас!

Шелли со стонов бросилась к воротам.

— Дядя Бэрл! Это я, несчастная Шелли Беккер. Это я, дядя Бэрл, Шелли Штейнхауз!

— Шелли? Шейнделе?! Что с тобой? Где мама, Доди?

— Шейнделе! Милая! Что случилось?

— Это я, дядя Бэрл, я! Горе, ой, какое большое горе! Убили нашего Доди! Они его убили! Они… — указывая на часового, стоявшего на вышке, кричала Шелли. Силы изменяли ей. Цепляясь руками за решетку, она повисла над ней, опустилась на колени. — Ой, за что такое горе! — причитала она. — Убили папу и мужа нацисты… Убили моего бедного мальчика англичане… Моего Доди-и уже нет! И мама там, дядя Бэрл! Она больна, осталась там, на пароходе…

На эстраде загремел духовой оркестр, исполнявший сионистский гимн «Атиква». Пережитые тревоги, радость прибытия, надежды на будущее — все это вызывало у измученных людей слезы умиления. И вдруг воздух потряс взрыв, земля содрогнулась под ногами, с грохотом распахнулись двери и окна портового здания, со звоном посыпались стекла, на эстраде разбросало пюпитры, ноты, медные трубы. Слетел с вышки грибок, укрывавший часового от палящего солнца. На мгновение все стихло, замерло…

— Пароход взорвался! То-онет! — вдруг крикнул часовой с вышки.

И, словно эхо, со всех концов раздались полные ужаса голоса:

— Взорвался пароход!

— Он тонет!

— Там люди!..

В нарастающий шум встревоженных голосов ворвался пронзительный вопль, прерываемый хохотом. Это Шелли Беккер, повиснув на решетке ограды, забилась в истерике…

Хаим инстинктивно сжимал трясущуюся руку Ойи и не мог оторвать взгляд от сорванного взрывной волной и повисшего на одном конце огромного белого панно. Тупо уставившись в его ярко-синие буквы, он никак не мог разобрать перевернутую надпись:

Авторитет адмирала Канариса в среде национал-социалистской верхушки неожиданно пошатнулся. Было это ровно два года тому назад. И, возможно, окончательное решение, которое он тогда принял, не пришло бы ему в голову, если бы в тот солнечный воскресный день не довелось встретить соседа по вилле на узкой улице Зюденде — пригорода Берлина.

Проезжая в машине, глава имперской полиции безопасности весьма холодно обменялся приветствием с начальником абвера, который в этот час совершал обычную прогулку с любимицей таксой, по кличке Сабина.

Канарис давно понял, что ультранацизм Гейдриха, его чрезмерная жестокость, порою переходящая в оголтелый садизм, — качества в значительной мере напускные и что глава имперской полиции безопасности взял их на вооружение не только ради сугубо карьеристских целей, но и как своего рода алиби, которым в нужный момент он мог бы оперировать… Вместе с тем начальник абвера прекрасно знал, что, каким бы безгранично преданным национал-социализму ни казался Гейдрих, какими бы доводами и измышлениями он ни пытался очернить абвер и его главу и как бы ни благоволил к нему Генрих Гиммлер и даже сам фюрер, он очень быстро может лишиться доверия, почестей, славы и власти… Для этого адмиралу потребуется немногое — извлечь из потайного сейфа соответствующее досье, из которого всем станет известно, что отец матери Рейнгардта Гейдриха был сыном актера-немца и его жены-еврейки.

Однако начальник абвера пока не решался пустить в ход этот козырь. К тому были особые причины. Некоторое время назад Канарис обнаружил, что в одном из его тайных сейфов кто-то рылся. И он не исключал, что этот «кто-то» — лицо, подосланное Гейдрихом с целью выкрасть досье, о существовании которого он, по всей вероятности, пронюхал или, во всяком случае, догадывался. Правда, в том сейфе не было досье Гейдриха, но именно там хранилась папка с документами, характеризующими личность самого фюрера… Среди них была и история перенесенной и запущенной Адольфом Гитлером в молодости «неприличной» болезни и возникших впоследствии в связи с нею невралгических, психических и других патологических осложнений.