И вот он в камере и молчит, будучи не в состоянии сосредоточиться, выбрать из вороха мыслей и гнетущих его переживаний лишь то, о чем можно и нужно поговорить с узником. Постепенно он начинает сомневаться в целесообразности своего прихода сюда и своих намерений вообще.

Молчит и Томов, силясь понять, что задумал инспектор, почему ни о чем не спрашивает его? Нарочно ли тянет, издевается? Не сказать ли ему что-нибудь обидное, чтобы ускорить развязку? Но Илья тотчас же отбросил эту мысль. Не мог он поступить так с человеком, который все же спас его духовного наставника, его учителя Захарию Илиеску.

Каждая минута этой безмолвной встречи казалась Илье Томову вечностью. Он все еще стоял навытяжку, но чувствовал, что нервное и физическое напряжение достигает предела — вот-вот он не выдержит и свалится на пол…

Наконец Солокану медленно встал, скользнул по лицу заключенного взглядом лунатика и, опустив голову, неуверенно, словно силясь что-то припомнить, вышел из камеры, так и не сказав ни единого слова. Илья шагнул было к койке, зашатался от головокружения и на виду у вошедшего за стулом охранника рухнул на пол.

— Эй! Ты что это валишься, как воробей на морозе?! — крикнул охранник и резко потянул заключенного за рукав, стал его тормошить. — Ну-ка вставай!

Илья приподнялся, перед его глазами все кружилось — потолок, стены, стул, охранник и… инспектор Солокану, почему-то оказавшийся в проеме распахнутой двери камеры и вдруг исчезнувший. Илья решил, что фигура инспектора ему просто померещилась, но он ошибся. Выйдя из камеры, Солокану в нерешительности остановился, а услышав шум падения Томова и окрик охранника, вернулся на порог, увидел, что здесь произошло, и тотчас же удалился.

Лежа на койке, Томов не переставал думать о странном поведении Солокану. Молчание его казалось ему зловещим, но до тех пор, пока тот находился в камере. В том, как Солокану поднялся со стула, нерешительно зашагал к двери и ушел, так ничего и не сказав, Илья уловил, что с инспектором вроде бы что-то произошло. Правда, тут же Томов решил, что все это может быть своеобразной полицейской тактикой.

От этих размышлений Томова отвлек нараставший, как гром приближающейся грозы, шум. Все отчетливее доносились до его слуха крики заключенных, сперва разрозненные, потом сливавшиеся в дружное скандирование. Он поднялся с койки, чтобы подойти к двери, включить и свой голос в общий хор начавшегося протеста, но в этот момент загремела железная перекладина, дверь его камеры распахнулась настежь, и на пороге на этот раз возник усатый первый охранник. Не заходя в камеру, он торопливо и громко приказал:

— Приготовиться к выходу! Быстро!

«Вот и начинается расправа, обещанная инспектором Солокану», — подумал Томов и едва выговорил:

— Я… готов.

— С вещами. Со всем, что у тебя есть!

— С какими вещами? — удивленно спросил Томов. — У меня ничего нет…

— Тогда пошли… Живее!

— Совсем?

— Да-да, совсем.

Когда первый охранник торопливо вел подследственного Томова по коридорам тюрьмы, со всех сторон и этажей уже неслись крики политических заключенных:

— Тре-бу-ем про-ку-ро-ра!

— Объ-яв-ля-ем го-ло-дов-ку!

Томов знал, что этот протест вызван исчезновением товарищей Никулеску и Когана. Знал он, что вот так же самоотверженно и дружно заключенные-коммунисты станут протестовать, когда узнают о новой расправе, уготованной ему инспектором Солокану. Мысль о солидарности товарищей ободрила его, придала силы, и он вошел в канцелярию, чувствуя себя готовым выдержать любые испытания…

В канцелярии, однако, его ни о чем не спросили и ничего ему не сказали, а сразу же передали жандарму вместе с большим желтым пакетом, прошитым суровыми нитками и разукрашенным сургучными печатями и красными штемпелями. Жандарм тут же вывел Томова в коридор, передал другому жандарму, под охраной которого уже стояла небольшая группа заключенных, и вышел во двор узнать, прибыла ли машина.

Улучив момент, когда оставшийся жандарм, не спеша прогуливаясь по коридору, отдалился от группы, Илья чуть слышно спросил соседа, пожилого человека в полосатой арестантской одежде:

— Куда нас?

— Меня в Дофтану, доотбывать срок… А тебя?

В ответ Илья выразительно пожал плечами.

— Не спрашиваю, кто ты, — продолжал его сосед в арестантской одежде, — политический или уголовник, но хочу, чтобы ты знал и передавал, кому только сможешь… Тюремщики убили товарища Когана еще две недели тому назад и тайком схоронили его, а теперь, мерзавцы, врут, будто он покончил с собой… А второму товарищу — Никулеску — выбили единственный зрячий глаз, и теперь он совсем ослеп. И тоже брешут, гады, будто виноват в этом он сам. Он, дескать, где-то оступился, упал и прочее вранье… Запомни, братец, — Коган и Никулеску! Не забудешь?

Не глядя на соседа, Илья зло прошипел:

— Сволочи!.. Не беспокойтесь, не забуду…

Заключенный пристально посмотрел на Томова и спросил:

— Ты… коммунист?

Ответить Илья не успел. Со двора вернулся жандарм и увел часть узников, в том числе пожилого соседа Томова. Вскоре жандарм вернулся за другими заключенными. Вслед за ними второй жандарм вывел Томова во двор, где стояла тюремка — «дуба». Из окон здания послышались выкрики:

— Да здравствует солидарность!

— Да здравствует компартия Румынии!

— Да здравствует Советская Бессарабия!

Жандарм ткнул дулом карабина Томову в спину и спросил:

— Не тебя ли это наши братцы-румынчики провожают? Ты ведь из Бессарабии?!

Хаим Волдитер не стал искать и дожидаться Ионаса, чтобы вместе добираться домой. Было уже за полночь, когда он вышел во двор.

— Хаймолэ! Ты куда? — откуда-то из темноты вдруг окликнул его Ионас. — Не уходи. Слышишь?

В стороне возле забора рядом с Ионасом Хаим увидел Давида Кноха и шофера Соломонзона. «Интересно, — подумал Хаим, — зачем тут околачивается шофер? Ведь суббота наступила еще с вечера… Что-то нечисто дело…»

— Следуй за нами! Не отставай, Хаймолэ! — тоном приказа произнес Нуци, проходя вперед с Давидом Кнохом. Шофера с ними уже не было.

Хаим послушно поплелся вслед за Ионасом и Кнохом по незнакомым темным улочкам и кривым переулкам. Он пытался разобраться в ворохе тревожных мыслей и чувств, переполнявших его в этот вечер. Все, что он слышал и видел на конспиративном собрании, созванном по случаю прибытия представителя «еврейского агентства для Палестины» и какого-то гостя, тоже из Америки, резко нарушило состояние относительного душевного равновесия, в котором он пребывал последнее время. Прежде, в дни прохождения «акшары», Хаим скептически относился к утверждениям сионистских проповедников о кровном братстве и единстве разбросанных по всему миру евреев, братстве, будто бы существующем независимо от материального благосостояния, культурного развития и положения в обществе каждого из них. Никогда и прежде он не обольщался посулами сионистских зазывал-вербовщиков обрести райскую жизнь на «земле обетованной». Не вдохновляли его их призывы к борьбе за воссоздание «великого еврейского государства». Но если прежде все это он выслушивал равнодушно, без внутреннего волнения, помышляя лишь о том, чтобы, переселившись на чужбину, изображаемую сионистскими соловьями земным раем, избежать нависшей угрозы фашистского концлагеря, то теперь в нем словно что-то надломилось. Сильнее, чем когда-либо, он ощутил, что не было, нет и не будет у него братского родства с Соломонзоном, Штерном и им подобными. Очевиднее стала для него эфемерность надежды обрести здесь, в Палестине, пусть не райскую, но хотя бы просто спокойную трудовую жизнь. Наконец он понял: как десятки тысяч других евреев-бедняков, он стал жертвой гнусного обмана. Обман и клевета, шантаж и провокации — словом, все отвратительные методы и способы, вплоть до убийства из-за угла, возводимые фашистскими идеологами в некую доблесть и добродетель чистокровных арийцев, присущи и сионистским деятелям и оправдываются ими с величайшим усердием.