Все были в сборе. Улучив момент, когда тетя Бетя остановилась одна у окна, Хаим подошел к ней и сообщил об исчезновении Ойи. Оказалось, что фельдшерица знает о случившемся. Хаим поразился спокойствию, с которым старушка встретила его сообщение. «Неужели и у нее нет сердца?» — с горечью подумал Хаим, отойдя от фельдшерицы.

Все разместились, но к трапезе не приступали: ждали, когда раввин усядется в свое огромное потертое кресло.

Хаим взглянул на самодовольное лицо Бен-Циона и вспомнил лубочную картину, найденную им несколько лет назад на чердаке дома. «Снять бы с реббе его штраймел[22], — подумал он, — и как две капли воды — Гришка Распутин!»

Бен-Цион Хагера был доволен — все шло как по писаному: Ойя исчезла, Хаим, как видно, смирился с этой утратой, и обед был приготовлен на славу. Чуть слышно реббе напевал подходящую для субботней трапезы мелодию «Змирес», но едва он успел положить себе ложку редьки, как в распахнутом окне показалась черноволосая головка мальчика — слуги Стефаноса.

— Добрый день! — громко произнес мальчик, переступив порог. Он хотел было что-то сообщить, но раввин остановил его и, медленно поднявшись, удалился в прихожую. Тотчас за ним вышла и Циля. В столовой наступила тишина.

Хаим, взглянув в окно, увидел, что Циля побежала в конец двора, где стоял флигель, юркнула в дверь, выскочила и тотчас же скрылась за дверью сарая.

«Что ей там нужно?» — удивился Хаим. Подойдя к окну, он услышал приглушенный голос Цили:

— Там ее нет! Я все облазила…

Хаима поразила догадка: ищут Ойю.

В столовую вернулись Бен-Цион и Циля. Оба были явно расстроены, хотя всячески старались скрыть это. Сели за стол. Вдруг одна за другой младшие дочери раввина стали прыскать от смеха. Бен-Цион окинул их свирепым взглядом. Девчонки затихли и не отрывали глаз от тарелок. Старшая дочь, как бы в защиту сестренок, после некоторого колебания робко сказала:

— У Цилечки чалма в паутине…

Девчонки не выдержали и снова рассмеялись, на этот раз уже во весь голос. Циля моментально глянула в зеркало. Лицо ее побледнело. Сконфуженная, она убежала в соседнюю комнату.

— Паутина на голове — хорошая примета! — сказала в угоду раввину фельдшерица. — Быть мне так здоровой, как я говорю сущую правду…

Раввин одобрительно кивнул головой, и его пышная борода поднялась вверх и опустилась. Но и он встал из-за стола и прошел в комнату Цили. Бен-Цион опасался, как бы любимая дочь не разревелась от обиды: паршивые девчонки посмели смеяться над ней!

— Вы вот смеялись, а паутина на голове знаете что означает? — продолжала фельдшерица. — Не знаете, а я скажу: это венец!

Девчонки замерли.

— Увидите! Мы еще так топнем у Цилечки на свадьбе, что земля затрясется! — с задором произнесла тетя Бетя и многозначительно толкнула локтем сидевшего рядом холуца. — Правду я говорю, нет?

Хаим не выдержал и тихо шепнул старушке на ухо:

— Держите крепче, не то ее могут выхватить…

Фельдшерица поперхнулась и ничего не ответила. Вернулся раввин и следом за ним Циля. Все, кроме холуца, принялись за еду. Бен-Цион стал перебрасываться шутливыми замечаниями с фельдшерицей, пытаясь втянуть в разговор холуца, но тот отвечал сухо или, пожимая плечами, отмалчивался. Наконец он встал, поблагодарил за обед и хотел выйти. Раввин остановил его и с недовольным видом сказал, что в доме заведен порядок, по которому все обязаны оставаться на местах до тех пор, пока старший не выйдет из-за стола.

Хаим послушно опустился на стул. Циля положила на его тарелку фаршированную рыбу, но он не дотронулся до нее. Ему вспомнились слова из песенки, которую распевали еще в лицее:

Из задумчивости его вывело обращение фельдшерицы.

— Ну, кушайте же, Хаим! — пыталась женщина расшевелить его. — Вы — холуц и должны быть крепким… Вам же ехать в страну предков!

— Никуда я не поеду, пока не найду Ойю! — неожиданно резко ответил Хаим и сам удивился своей храбрости.

Категоричность ответа обычно робкого парня огорошила всех. По лицу раввина пробежала злая усмешка. Медленно дожевывая, он нарочито спокойно обратился к фельдшерице:

— Не случайно, видимо, говорят, что чудак хуже выкреста… Выходит, правы люди… Ну а если, скажем, это «добро» не отыщется? — Раввин повернулся к Хаиму. — Тогда что? Останетесь на Кипре? Глупости! Разумеется, не потому, что живете у нас или мешаете нам… Боже упаси! Но вы холуц, мой дорогой мальчик, прошли «акшару», и ваше место теперь только в эрец-Исраэле! И потом, скажите на милость, что вы нашли в этой глухонемой девке? К тому же вы — сын избранного богом народа, а она гречанка… Какой тут может быть разговор?!

— Она ухаживала за мной… Ей и, конечно, тете Бете я обязан жизнью!

— Скажите пожалуйста! Оказывается, его спасла гречанка!.. — с издевкой произнес раввин. — А кто каждый день и час молил бога за вас, не знаете?.. А кто пригласил ухаживать за вами фельдшерицу тетю Бетю? И наконец, можете сообразить, что если у нас нет козы, то козье молоко для вас не с неба лилось?! За ним Цилечка бегала к грекам и каждый раз умирала от страха… Хоть раз вы спросили, какие у них собаки?! Иметь мне столько счастливых лет, сколько моя бедная девочка возвращалась с молоком перепуганная и бледная как мел! По-вашему, это ничего не значит?

— За все, что вы сделали для меня, — большое спасибо, — холодно ответил Хаим. — Я перед вами в долгу, и при первой же возможности расплачусь. Но Ойя…

— Посмотрите на этого миллионера! — прервал его раввин. — Он расплатится!.. У вас что — есть прейскурант цен на оплату доброго отношения к человеку? И молитв, обращенных к господу богу? Ну а на какие доходы вы рассчитываете? Вы всего-навсего холуц…

Праздничный обед был испорчен. О помолвке не могло быть и речи. Бен-Цион это понял. Он встал. Вслед за ним поднялись из-за стола и удалились в соседнюю комнату дети раввина.

Последним поднялся Хаим. Он поблагодарил реббе за обед и направился было к двери, но его остановила фельдшерица. Она тихо спросила:

— Вы не проводите меня, Хаим?..

— Пожалуйста, — неохотно ответил Хаим. — Я подожду вас во дворе.

Оставшись наедине с фельдшерицей, Бен-Цион подошел к ней и не без горечи в голосе сказал:

— Вдолбите этому тифозному, что на имя моей Цилечки в иерусалимском «Импириэл бэнк оф Бритиш» лежит довольно кругленькая сумма… Вы слышите, тетя Бетя?! Растолкуйте ему, что это означает! Не то, я вижу, он не очень большой умник и не слишком маленький дурак… Ходит в драных портках, а корчит из себя вельможу…

— Я знаю, реббе… Знаю, — ответила фельдшерица. — Вы же сами видите, парень, оказывается, с фантазией!

— Не с фантазией он, а с мухами…

— К сожалению… Но можете не сомневаться, реббе, я постараюсь… Какой еще может быть разговор!.. Растолкую ему…

Когда Хаим и тетя Бетя подошли к ее дому, она вдруг спросила его, сверкнув толстыми стеклами очков:

— Вы любите Ойю?

— Да! — не задумываясь, ответил Хаим.

— Я поняла это лишь сегодня… И вижу, вы не доверяете мне. Напрасно. Не меряйте всех одной меркой… Даже пальцы на одной руке и то разные… Слышите?

Хаим пожал плечами. Он был огорчен поведением фельдшерицы за столом у Бен-Циона и ее спокойным отношением к исчезновению Ойи.

Фельдшерица пригласила его зайти к ней на минутку.

— Идемте же! — настаивала женщина. — Или я не заслужила у вас доверия? Я же вам не враг!..

Переступив порог, Хаим нерешительно остановился. Чистенькая комнатка, тюлевые занавески, стол под белой скатертью. Закрытая дверь, видимо, вела в другую комнату или кухню.

— Откройте эту дверь, — ласково проговорила тетя Бетя, с грустной улыбкой глядя на Хаима.