Бен-Цион Хагера прошел в свою комнату. За ним последовала и Циля. Вскоре раввин вернулся в столовую и огорченно спросил:
— Цилечка мне сказала, что сбежала гречанка. Это правда?
Хаим промолчал. Он не понимал, что происходит. Может, перед ним и вовсе не раввин, а главарь какой-нибудь шайки бандитов?
— Жалко? — сочувственно продолжал раввин, глядя в упор на Хаима. — Но потеря невелика… Найдется. Не первый случай. Однажды перед пасхой она тоже сбежала. Искали целую неделю, не нашли, вдруг сама заявилась. И знаете, где эта идиотка скрывалась? В сарае, рядом с флигелем! Находит на нее иногда…
Разум твердил Хаиму, что, хотя раввин возводит напраслину на девушку, обижаться на него он, Хаим, не имеет права. Реббе был человеком, который приютил его, безвестного холуца, выручил из беды, помог на чужбине. И потому Хаим лишь робко заметил, что пропавшего человека следовало бы поискать, курицу и ту ищут. А тут пропала девушка. Может, с ней случилось несчастье? Тогда что?
Бен-Цион Хагера холодно бросил:
— Нечего шум поднимать. Тоже мне добро! Отыщется… Лучше скажите, почему вы входите в дом с непокрытой головой? Ведь уже суббота!
Расстроенный Хаим ушел к себе во флигель. Было не до сна. Перед глазами стояла Ойя. Она стала ему еще дороже, ближе, роднее. В голове его роились страшные предположения. Они мучили его, терзали.
Обессиленный, он задремал лишь под утро, и почти тут же его разбудили. Ему показалось, что тормошит его Ойя. Хаим вскочил. Перед ним с гордой осанкой и надменным выражением на слегка опухшем, заспанном лице стояла Циля. Она сухо сказала, чтобы он шел в дом, и тотчас же удалилась.
Хаима поразило ее появление во флигеле. Это было впервые за время его пребывания в доме раввина, и Хаим решил, что этот внезапный визит гордячки Цили вызван каким-то несчастьем, происшедшим с Ойей. Он торопливо оделся и поспешил в дом. В столовой раввин Бен-Цион Хагера, облаченный в капот, встретил его замечанием — почему холуц изволил снова явиться без шапки? Хаим безразличным тоном извинился и тут же спросил реббе, не вернулась ли Ойя. Бен-Цион Хагера не нашел нужным ответить. Тоном, не терпящим возражений, он сказал:
— Бог помог, вы выздоровели, а сегодня у нас суббота! Все евреи в этот день должны идти в синагогу молиться… Вы сейчас пойдете со мной… И возьмете молитвенник. Вот этот, со стола. Теперь он будет ваш.
В синагоге Хаим читал молитвенник, не понимая смысла молитвы: все его мысли были об Ойе. Где она? Что с ней? Почему вчера вечером он не остался с ней подольше? Не признался, что любит, что не может жить без нее! Стеснялся, робел…
Богомольцы вслед за раввином вразнобой жужжали молитвы, не обращая внимания на Хаима. Он был здесь чужой. Им всем нет дела до его горестей, им безразличны его боль и судьба. С кем он может поделиться своим несчастьем, утратой? От кого услышит слова утешения, кто поможет ему? С грустью вспомнил он своего друга, Илюшку Томова. Конечно, тот сейчас по-прежнему работает в гараже и живет хоть и не богато, зато спокойно, и фашистов ему нечего бояться, нечего бежать к черту на кулички в погоне за счастьем… А вот Хаиму пришлось спутаться черт знает с кем, и теперь несчастья валятся на него одно за другим.
Раввин Бен-Цион Хагера тем временем продолжал благочинно читать молитву «модин», и, поскольку этот субботний день совпадал с новолунием, он перешел к молитве «аттаяазарта». Верующие дружно забубнили непонятные Хаиму слова молитвы…
Когда Бен-Цион Хагера закончил наконец-то монотонное чтение и громко хлопнул тяжелой ладонью по молитвеннику, Хаим очнулся от горьких раздумий и только сейчас заметил, что держал свой «сиддур» вверх ногами. Он уже пошел было к выходу, но тут выяснилось, что еще предстоит церемония «бар-мицва» — обряд религиозного приобщения к вере мальчиков, достигших тринадцатилетия, то есть совершеннолетия…
Объявили короткий перерыв. Точно школьники в перемену, обгоняя друг друга, богомольцы ринулись во двор… К Хаиму подошел степенной походкой Бен-Цион.
— Мы пришли сюда вместе, — сказал он тихим, но повелительным голосом, — вместе и уйдем отсюда.
После перерыва Хаим, потупившись, наблюдал, как паренек поцеловал обтянутые тонкой черной кожей квадратные кубики — «тфиллен», как накинул первый филактерий (внутри находятся написанные на пергаменте отрывки из Библии) на оголенную по самое плечо левую руку и накручивал на нее, продолжая произносить молитву, семь колец сверху вниз, вплоть до среднего пальца, вокруг которого также обвел три витка тянувшейся от кубика узкой тесемки ремешка; как он довольно ловко — в синагоге ни на мгновение нельзя оставлять голову непокрытой — накинул на затылок кожаный ремешок, образовавший узел, и прикрепил второй филактерий к верхней части лба. Тут юноша начал читать фрагменты из торы. Делал он это с большим чувством, трепетом и, как положено, нараспев. Иногда он искоса с благоговением поглядывал на раввина. Бен-Цион стоял как скала.
Завершал церемонию совершеннолетия своего рода экзамен имениннику. На вопросы Бен-Циона паренек отвечал быстро, четко и мелодично: что филактерий, накладываемый на руку, называется «шел-яад» или «шел-зероа», а второй — на голову — «шел-рош», и оба содержат пергаментные полоски с четырьмя цитатами из Библии; что наручный филактерий имеет внутри одно отделение и каждому параграфу там уделяется семь строчек, а головной отличается тем, что содержит четыре отделения по четыре строчки; что в обоих филактериях пергамент скручен в трубку, которая перевязана узкой полоской из пергамента же и тщательно вымытым волосом «чистого животного», то есть теленка… Затем парень ответил, что снятие филактерий с руки и головы, если это происходит в день новолуния, сопровождается чтением молитвы «мусаф».
Созерцая эту довольно нудную церемонию, Хаим поражался, как это юноша не запутывается в дебрях древности, насколько он все зазубрил. Невольно вспомнилось, как в день его, Хаима, совершеннолетия он точно так же старался четко отвечать, восторженно смотрел на раввина, почитая его чуть ли не за самого бога!.. «Знал бы этот юнец, — думал Хаим, — что это его «божество» приехало в ночь на субботу в автомобиле черт знает откуда, да еще с револьвером, как у чикагских гангстеров!.. Что бы он тогда сказал?!»
Хаим не заметил, как церемония подошла к концу. Он понял это, увидев, что хромой шамес складывает свой талес в потертую бархатную сумку. Но раввин оставался на месте. Тем временем отец паренька достал сверток, извлек из него один песочный, а другой медовый пряник — лэйкех, затем в заранее припасенные рюмки величиной с наперсток разлил мутную инжирную настойку.
Первым поднял рюмку раввин. Закатив большие глаза, он произнес положенную в таких случаях молитву «бруху», благословляя плоды, из которых делается этот винный напиток.
— Благослови, господь… плоды винограда!.. — протянул он нараспев и опрокинул содержимое рюмки в рот. Закусывая лейкехом, раввин выразил пожелание свидеться всем в самом скором времени на обетованной земле.
— Аминь!
— Аминь! — ответили в тон раввину верующие.
В полдень Бен-Цион Хагера и Хаим вернулись домой. Пожалуй, никогда прежде Хаиму не доводилось видеть такого изобилия яств, какое красовалось на праздничном столе раввина. Тут были рубленая сельдь с грецкими орехами, мятые крутые яйца с куриным жиром и шкварками, паштет из печенки с зарумяненным луком, «пецэ» из куриных ножек, горлышек, крылышек, пупочков и прочих потрохов, залитых соусом из взбитых желтков, растертого миндаля и вина и разукрашенных кусочками лимона. В центре стола возвышалось внушительного размера блюдо с тертой редькой, пропитанной гусиным жиром и корицей. Без этого любимого Бен-Ционом блюда не обходился ни один субботний обед. В глубокой тарелке были знаменитые кипрские пельмени, начиненные дважды пропущенным через мясорубку куриным филе. И наконец, фаршированная рыба с застывшей темно-бордовой от свеклы юшкой! Коронное кушанье праздничного обеда приготовила сама Циля, об этом свидетельствовал забинтованный палец на ее руке.
