Материал для фельетона был первоклассный, и я его написал, припомнив знаменитую репинскую картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

Через несколько дней после появления фельетона в «Красном знамени» в редакцию на мое имя поступило письмо, в нем некто, пожелавший остаться неизвестным, посулил мне, когда «вернутся наши», пеньковую, хорошо намыленную веревку — в качестве гонорара за это мое сочинение.

Обычно я или рвал подобные письма, или хранил их в своем личном архиве для памяти — вдруг пригодятся. Но тут почему-то я решил показать письмо анонима нашему новому редактору Михаилу Осиповичу П-ву, бывшему балтийскому моряку, участнику штурма Зимнего, высокому человеку на высоких костылях (у него была ампутирована нога), с грустными, ироническими глазами, самородку горьковской закваски.

Михаил Осипович прочитал письмо, посуровел и сказал:

— Оставь его мне!

— Зачем, Михаил Осипович?

— Я его перешлю.

— Куда?

— Куда нужно! Пусть поищут этого подколодного гада, может быть, и найдут.

— Стоит ли, Михаил Осипович? Это же бесполезно!

— Ну, это уж не наша с тобой печаль!

Прошло еще несколько дней. Сижу я за своим столом в редакции, разбираю свою почту — вдруг зазвонил телефон. Снимаю трубку и слышу мужской голос:

— Нельзя ли попросить к телефону товарища Ленча?

— Я вас слушаю!

— С вами говорят из Государственного политического управления. Завтра в одиннадцать утра зайдите в управление, пропуск будет вам выписан. О вызове никому не сообщайте.

Сижу и думаю: зачем меня вызывают в ГПУ? Наверное, в связи с этим письмом? Но почему тогда я не должен никому говорить про этот вызов? Странно!

Все же в редакции про вызов я никому, даже Михаилу Осиповичу, ничего не сказал, сказал только матери и ровно в одиннадцать часов утра на следующий день подошел к окошку бюро пропусков окружного ГПУ, помещавшегося в двух шагах от дома, в котором я жил, — в большом зелено-белом здании, занимавшем добрых полквартала.

Получил пропуск, поднялся по широкой лестнице, нашел в длинном коридоре нужный мне номер комнаты, постучал.

— Входите!

Вхожу. За письменным столом, стоящим у окна в длинной узкой комнате, сидит очень бледный, коротко остриженный мужчина в украинской вышитой сорочке. Лицо знакомое. Пригляделся и вспомнил: я встречался с ним в городском отделе народного образования, куда обращался по делу в связи с каким-то своим фельетоном, — он был тогда заместителем заведующего Наробразом. Умный, интеллигентный человек.

— Садитесь, пожалуйста.

Сажусь.

— Часто вы получаете такие письма?

— Такие — редко. Но вообще мне пишут много и по всякому поводу.

— Мы попробуем поискать анонимного автора, но вряд ли найдем. Задача сложная — иголка в стоге сена.

— Понимаю!

— У вас никаких дополнительных нет материалов по этому вашему фельетону?

— Кроме копии письма станичников, ничего нет!

Пауза. Мой собеседник смотрит на меня испытующе и вдруг говорит:

— Я надеюсь, вы понимаете, что мы вас вызвали не затем, чтобы поговорить по поводу письма новых запорожцев к новому турецкому султану?!

Вот тебе и раз! А я-то надеялся именно на это!

Погасив усмешку, он продолжает:

— Мы, кстати сказать, тоже получаем много писем (снова пауза)… о вас. Чего только люди не пишут.

— Что же именно обо мне пишут вам люди? — спросил я робко и, каюсь, довольно глупо.

— Лейтмотив у таких писем один: указать нам, что вы классово чуждый человек. Один, например, пишет, что вы бывший белый юнкер, другой — что вы сын камер-юнкера, третий идет еще дальше и пишет, что вы — публично! — целуете ручки дамам и делаете это так старорежимно, что у него «все внутри переворачивается» от чувства классовой ненависти к вам.

Снова пауза.

Сдвинув брови, он говорит с уже официальной, холодной серьезностью:

— В ближайшем будущем начнется чистка советского аппарата. Надо избавиться раз и навсегда от бюрократов, волокитчиков, взяточников и социально враждебных элементов, вредящих исподтишка нашему делу. Мы должны знать всю правду о вас, чтобы определить свою позицию по отношению к вам. С вами, несомненно, захотят, воспользовавшись чисткой, рассчитаться ваши сатирические клиенты. Так вот, напишите подробно, ничего не утаивая, какого вы роду-племени… в общем свою автобиографию, положите бумагу в конверт для меня и опустите в ящик в бюро пропусков. Предупреждаю: ничего не скрывайте и не замалчивайте. Вам же будет хуже, если мы что-либо узнаем не от вас лично, а со стороны. Вам все понятно?

— Все!

— Давайте ваш пропуск!

Свою автобиографию, ничего не тая и ни о чем не умалчивая, — а что, собственно, я мог таить и о чем умалчивать? — я написал в тот же вечер, моим редактором была мама.

Опустил надписанный конверт, как мне было сказано, в ящик при бюро пропусков ГПУ. И стал ждать у моря погоды.

Ждать пришлось недолго. Дней через десять в городе началась грозная кампания по чистке советского аппарата. Были организованы комиссии — городская и низовые. К нам в редакцию стали поступать рабкоровские заметки о тех, кого вычистили, и слезные жалобы самих вычищенных, — они, конечно, считали, что изгнаны из аппарата неправильно. Никто в редакции не знал, когда очередь чиститься дойдет до нашей газеты.

И вдруг — в сюжете моей судьбы были по большей части хорошие «вдруг»! — я получил телеграмму из Ташкента, от тогдашнего редактора газеты «Правда Востока» Георгия Михайловича П. Он приглашал меня переехать в Ташкент на работу в свою газету в качестве фельетониста.

Георгий Михайлович когда-то редактировал наше «Красное знамя», я при нем не работал, но его родственник Владимир Яковлевич К., бывший врач, ставший журналистом-международником, был моим другом. Недавно, месяца три-четыре назад, он, потеряв любимую жену, перебрался от нас в Ташкент, в «Правду Востока». Я понял, что телеграмма Георгия Михайловича была инспирирована им.

В нашем городе мне было уже тесно: окружная газета есть окружная газета. Местная ассоциация пролетарских писателей тоже казалась мне провинциальной и малоинтересной — тут сказывалась моя возрастная самонадеянность и главным образом то, что я считал себя левым попутчиком, симпатизировал «ЛЕФу» Маяковского, эстетические принципы РАПП для меня были неприемлемы. А тут передо мной открывались неведомые величественные дали Средней Азии, сулившие столько ярких впечатлений! Да и «Правду Востока», орган Средазбюро ЦК партии, одну из крупнейших местных советских газет, сравнивать нельзя было с нашим «Красным знаменем» — совсем другие масштабы! Я долго не раздумывал: поеду! Да, но как быть с мамой?! Брать ее с собой нельзя, неизвестно еще, как сложится моя судьба в Ташкенте. Придется оставить ее одну здесь. Правда, Дима, уже женатый, со своей семьей живет недалеко, в том самом краевом городе, где мы с ним учились в университете, но все-таки…

Мама меня поняла. Ее дивные васильковые глаза заволоклись слезами, когда я неуверенно сообщил ей о своем решении, но, справившись с собой, она сказала просто:

— Да, тебе нужно ехать! Поезжай, а там будет видно!

И Михаил Осипович — милая душа! — тоже меня понял, когда я показал ему телеграмму из Ташкента и сказал, что я приглашение «Правды Востока» принял.

— Давай, Леня, лети выше, крепи крылья! — сказал он с доброй своей усмешкой и, подумав, прибавил деловито: — Только вот что: ты чистку пройди здесь, а то могут быть неприятности, скажут — удрал! Мы тебе дадим бумажку в городскую комиссию, сходи туда, и пусть они тебе назначат место для персональной (тут он запнулся на мгновенье) экзекуции.

Я взял такую бумагу и пошел в Городскую комиссию по чистке при горисполкоме.

Меня принял секретарь, вежливый молодой человек в штатском пиджачке, который — это было видно — стеснял и раздражая его, потому что он поминутно его одергивал, как гимнастерку. Секретарь прочитал бумагу из редакции, пробежал глазами телеграмму из Ташкента, попросил меня обождать его и вышел из кабинета. Вернувшись вскорости, сказал: