Водителя тут все знают, называют его просто Юра или, заискивая перед ним, когда надо, чтобы он остановил машину там, где не положено по маршруту, — Юрием Степановичем.

Юрий Степанович, постояв на конечной стоянке сколько полагается, включает газ, начинает делать разворот и… вмазывает задом маршрутки в дверцу «Жигуленка», оставленного растяпой владельцем без присмотра на самом неудобном месте.

Юрий Степанович вылезает из своей кабины, и начинаются долгие, нудные объяснения с владельцем пострадавшего «Жигуленка» — молодым человеком в белой щегольской майке. Его пожилой напарник уходит искать милиционера.

Молодцеватый Степа в открытое окно окликает нашего водителя:

— Юра, долго еще будем загорать, скоро поедем-то?

— Не знаю. Пока акт не составлен, не имею права уезжать. Они требуют акта! — сухо отвечает Юра и делает презрительный жест в сторону молодого человека в белой майке.

Боже мой, каким ужасающей силы взрывом отвечает маршрутка на это сообщение! Первой высовывается в окно рослая старуха старшина в катарактных очках.

— Ишь ферт какой выискался, частник! Сам виноват во всем, а людей задерживает. Мало ты, Юра, его, черта, двинул, надо бы посильнее.

Ей вторит миловидная женщина с легкой сединой в русых волосах.

— Для ваших стоянок место вон где отведено, — она яростно тычет пальцем в сторону, — а вы вон куда вперлись!.. Поезжайте, Юрочка, плюньте на них и на ихнюю дверцу! Дома дела невпроворот, нам некогда загорать!

Махонькая старушоночка в белоснежном платке тоненьким голосочком подбрасывает свою вязанку хвороста в костер неожиданного скандала:

— Не желаем ждать — и все тут! Поезжайте, Юрий Степанович.

Она грозит смущенному молодому человеку в майке кулачком-дулькой:

— У-у, шалопут, паралик тебе в башку!

В глазах у благостных старушек посверкивают злые, кошачьи огоньки, лица искажены отвратительными, ведьмовскими гримасами. Куда девались вся их благостность и вся их кротость!

Одна Вера Павловна молчит. По ее лицу еще блуждает добрая улыбка, но, увы, и в ее глазах уже меркнет ясный, детский свет. «И ты, Брут!»

— Вот мы вылезем сейчас из машины, — кричит в окно Вера Павловна владельцу «Жигуленка», — да и возьмем тебя в клюки! Нас тут, вооруженных… — она обводит глазами сидящих в маршрутке и, видимо усомнившись не то в моей идейной позиции, не то в моих бойцовских качествах, заканчивает, не принимая в расчет мою трость: — Три персоны!

— Побойся бога, бабушка! — криво улыбается молодой человек в майке, и по лицу его видно, что он оглушен и подавлен взрывом этой дикой злобы. Еще десять минут — и эти кроткие старушки, пожалуй, и в самом деле «возьмут его в клюки».

Я молча покидаю скандальную маршрутку и иду пешком по асфальту мимо церкви и дальше, через мост, к себе домой. Состояние у меня как у того пушкинского мальчика с салазками, который «отморозил пальчик», мне «и больно, и смешно».

На полпути меня обгоняет маршрутка, она проносится мимо, оставляя за собой легкий белый дымок — как бы сияние некой благодати. Но это не сияние, это пыль, выбитая колесами из трещинок перегретого солнцем асфальта.

Она сидела у окна в полупустом вагоне пригородной электрички и увлеченно читала книжку, переплет которой был аккуратно завернут в белую плотную бумагу.

Он сидел напротив нее и откровенно любовался ею: ее прямыми черными блестящими волосами, ниспадающими до плеч из-под вязаной круглой шапочки, дешевой, но модной, с козырьком, ее прямым носиком, очень самоуверенным, золотистой, египетской смуглостью ее, щек и, конечно, ее стройными, крепкими ножками в прочных, основательных полусапожках без каблуков.

Читая, она чуть хмурила тонкие брови, и эта манера чтения особенно восхищала и умиляла его.

«Она — тонкая интеллектуальная натура! — думал он восторженно. — Читает не механически, не ради самого процесса чтения, не для того, чтобы убить вагонное время, нет, она переживает и думает — да, да, думает! — вместе с автором».

Вагон мотнуло вправо, потом влево, и ее большая дорожная сумка, стоявшая на лавке рядом с ней, упала на пол.

Он поднял сумку, подал ей. Она поблагодарила кивком головы и обворожительной улыбкой.

Осмелев, он спросил ее не очень-то находчиво;

— В Москву?

Она снова улыбнулась — на этот раз снисходительно.

— Куда же еще! А вы?

— Тоже в Москву. Вообще-то я живу в Подольске. Но в Москву езжу часто. Вы любите Москву?

— А вы?

В ответ он продекламировал с большим чувством:

Стихи ей, видимо, понравились. Она улыбнулась (теперь одобрительно) и спросила:

— Это Евтушенко или Вознесенский?

Ошеломленный, он сказал, краснея:

— Простите, а вы… вообще Евтушенко и Вознесенского читали?

— Я на них глядела! — сказала она с той же улыбкой. — Мы с подругой были на вечере поэтов, они там выступали. Но, насколько я помню, они не про Москву читали. Насколько я помню, они что-то другое читали.

Он кашлянул и сказал с робким укором:

— Я из Пушкина вам прочитал. Из «Евгения Онегина». Вы читали «Евгения Онегина»?

Его укор задел ее.

— Зачем же читать то, что я слышала много раз еще девочкой? В Большом театре.

Он посмотрел на нее с удивлением. Даже с некоторым страхом.

— А… «Войну и мир», извините, вы читали?

— Зачем же читать то, что можно посмотреть в кино?

У него на лбу выступили росинки пота.

— А вот «Идиота» Достоевского вы, извините, тоже… в кино?

— В кино!

— А «Дворянское гнездо» Тургенева в театре небось?

— В театре!.. Слушайте, а почему вы, собственно, так волнуетесь?

— Я не волнуюсь! — почти закричал он. — Но я не могу понять. Как же так?! Вы же, наверное, учились в школе. Разве вы там не писали сочинений по отечественной литературе?

— Писала!

— Как же вы могли их писать, если вы, оказывается, ничего не читали?!

Она иронически прищурилась. Этот чудаковатый малый, не то студент, не то рабочий, в коротком ватнике на «молнии» начал ей надоедать. Она решила сбить его с ног одним ударом.

— А мальчики на что?! — сказала она надменно, глядя ему прямо в глаза. — Мне наши мальчишки помогали писать сочинения. Каждый за честь считал!

Он откинулся на спинку вагонной лавки и действительно стал похож на боксера, получившего хороший удар в челюсть и повисшего на канатах, окаймляющих ринг. Впрочем, он тут же очнулся и сказал слабым голосом:

— Но ведь вы что-то все-таки читаете! Что же вы читаете… извините меня за любопытство?!

Она подняла свои тонкие брови, посмотрела на него сверху вниз и сказала:

— Я люблю иностранных писателей!

— Например, кого?

Она отчеканила:

— Например, Реманка, Хемингуэя… ну, и так далее!..

Он оживился, обрадовался. Даже простил ей «Реманка». Мало ли что бывает. Человек оговорился, ну и что?!

— Я тоже очень люблю Хемингуэя, — сказал он радостно. — Что вам у него нравится?!

Она посмотрела в окно, поднялась. Электричка, сбавив ход, приближалась к перрону Курского вокзала. Она обернулась к нему и сказала:

— Я вам лучше скажу, что мне не нравится. Мне не нравятся экзамены, а еще больше экзаменаторы.

Раскрыв сумку, она с раздражением сунула, — но не в сумку, а мимо сумки! — книжку, переплет которой был аккуратно завернут в плотную белую бумагу, и пошла к выходу, не попрощавшись с ним. Он стоял и смотрел, как она уверенно переставляет свои крепкие ножки в прочных, основательных полусапожках, потом наклонился и поднял упавшую на пол книжку. Хотел было окликнуть ее владелицу, но бес любопытства заставил его сначала посмотреть, что же это была за книга. Посмотрел. Это была «Книга о вкусной и здоровой пище».