Посмотрите, как облагородил, приподнял, какими яркими комическими красками освежил не новую, бывалую тему прием гротеска, как уместны тут все сатирические преувеличения.

Или другой рассказ — «Ангел над городом», — это название стало названием всего сборника В. Жилинскайте на русском языке.

Рассказ начат писательницей в энергичном, прямо-таки реактивном темпе:

Описав наружность ангела — его оттопыренные уши и «желтые башмаки разных размеров», — Витатуте Жилинскайте в остроумных диалогических сценках «комментирует» эту «сенсацию» от лица сверхбдительных работников-кадровиков, от лица ханжи-воспитательницы из детского сада, от лица незадачливых лекторов — мастеров никчемного водолейства. В ее сатирическую картотеку попадают еще и отец-викарий, и отец-настоятель, и журналист, автор лакирующих действительность очерков, сочинитель литературных портретов выдуманного, высосанного из пальца «положительного героя», лишенного всяких живых человеческих черт, и даже работники обувного комбината, надевшие на ангела «желтые башмаки разных размеров».

В этом рассказе, самом глубоком по своему сатирическому наполнению изо всех рассказов сборника, опять-таки именно прием гротеска помог писательнице справиться с темой, развернуть целую галерею сатирических типов, набросанных эскизно, но четко и наглядно на столь малой площади повествования.

Витатуте Жилинскайте принадлежит к той школе сатиры и юмора, которую мы, юмористы и сатирики, условно называем «польской школой». Что это такое?

Есть сатирики и юмористы, которые ищут свои сюжеты в самой глубине жизни. Какая-то житейская история, какое-то столкновение человеческих характеров, иногда комическое, иногда трагикомическое, а порой даже с налетом фарса, становится материалом для их юмористических сочинений со всеми свойственными литературному произведению обобщениями и типизацией. Это хорошая, проверенная, традиционная школа реалистического юмора. Думаю, что если я назову имена Чехова, а из современников Зощенко, то будет понятно, что я тут имею в виду.

У юмористов и сатириков «польской школы» сюжет условен, очень часто фантастичен; для такого писателя главное — сатирическая оценка того или иного отрицательного явления жизни, неправильных — с его точки зрения — взглядов на произведения искусства, литературы, театра, кинематографа.

Лаконизм, остроумие, часто парадоксальное, зрелость философской мысли — вот характерные черты произведения лучших последователей «польской школы» юмора.

К сожалению, многочисленные отечественные авторы юморесок, мелькающих в нашей печати то там, то тут, сильно скомпрометировали эту школу. Читаешь их произведения и думаешь, что краткость у них находится в очень далеком родстве с талантом, а то и вовсе не имеет с ним никаких родственных связей, что зрелость философской мысли подменяется дутым глубокомыслием, а парадоксальное остроумие натужным хихиканьем. В этом ряду Витатуте Жилинскайте одно из немногих счастливых исключений.

Я познакомился с творчеством талантливой литовской юмористки давно — еще во времена Второго съезда молодых писателей, на котором руководил семинаром по юмору и сатире. Думаю, что это обстоятельство дает мне право кое-что посоветовать Витатуте Жилинскайте.

Первый совет: не ограничивать свое творчество одним лишь приемом гротеска, ибо одна из главных опасностей, подстерегающих юмориста на его литературном пути, — это опасность утомительной однотонности. Надо стремиться к симфоничности в своем творчестве.

Второй совет: не ограничивать себя в тематике, смело переступать за черту привычных сатирических тем, связанных с явлениями литературы, искусства, бытового обслуживания и мелкого канцелярского бюрократизма.

Гоголевский бурсак, читая псалмы у гроба панночки-ведьмы, ограждал себя от нечистой силы меловым кругом. Не надо уподобляться ему. Сатирик должен смело вступать в бой со всякими виями, возникающими на нашем пути. И да хранит его козлоногий бог сатиры со своей веселой дудочкой в руках.

Сорок пять лет тому назад, в 1932 году, я, тогда еще совсем желторотый периферийный журналист, только что прибывший в Москву со скромной целью найти свое место под ее нескупым солнцем, поднимался хмурым декабрьским утром в лифте на верхний этаж здания газеты «Известия» на Пушкинской площади.

В кабинке лифта я был не один. Вместе со мной тащился кверху (лифты тогда были нудно тихоходные) молодой человек в сильных очках, в твидовом пиджаке элегантного спортивного типа. Интеллигентное лицо молодого человека, симпатичное, с застывшей, доброй, хотя и несколько иронической, полуулыбкой; свойственной очень близоруким людям, — показалось мне знакомым. Где я его видел? — думал я.

Я вышел из лифта, так и не вспомнив, где я встречался с симпатичным молодым человеком в сильных очках.

В ожидании ответственного работника редакции, не оказавшегося на месте (к нему у меня было рекомендательное письмо), я присел на диванчик в коридоре. На стене над диванчиком висел пропеллер с самолета полярного летчика Б. Н. Чухновского, поврежденный при посадке во льдах во время операции по спасению экспедиции итальянского генерала Нобиле, в которой участвовал Чухновский — замечательный человек и замечательный летчик, патриарх советской полярной авиации. Чухновский подарил друзьям-известинцам снятый с его машины, расколотый о торос деревянный, из мореного дуба, воздушный винт.

Я сидел, погруженный в свои заботы и мысли, как вдруг что-то как бы не то дунуло, не то свистнуло у меня над ухом, а вслед за тем раздался страшный грохот и треск. Боясь шевельнуться, я скосил глаза направо и... увидел лежавший на полу, сорвавшийся вдруг со стены винт с самолета Чухновского и зияющую дыру в сиденье диванчика. Если бы я сел на диван чуть правее, сантиметра на три-четыре, такая же дыра зияла бы сейчас у меня в черепе, и никакой Чухновский мне бы уже не помог!

От этой мысли мне стало очень страшно, и, наверное, краски на моем лице мгновенно пожухли и поблекли, потому что выбежавшие на грохот в коридоре из редакционных кабинетов сотрудники газеты стали наперебой отпаивать меня водичкой и предлагать мне срочно вызвать врача. Конечно, они тут же расспросили, кто я и зачем пришел в «Известия». Я обо всем рассказал..

Среди моих слушателей был и молодой человек в сильных очках, с которым я .поднимался в лифте. Именно он, когда я пришел в себя, и сказал запомнившуюся мне на всю жизнь фразу:

— Поразительная штука человеческая судьба. Вот вы сидели здесь и были, собственно говоря, извините, но... без пяти минут покойником. А теперь вы — настоящий москвич. И на всю жизнь! Вот увидите!..

Я действительно стал «москвичом на всю жизнь», а молодой человек в очках, знаменитый наш художник-карикатурист Борис Ефимов, стал впоследствии моим близким другом. Произошло это после того, как Михаил Кольцов, блистательный фельетонист «Правды», писатель-сатирик, редактор «Крокодила», позвал в 1934 году меня на работу в этот журнал. Сблизила нас с Борисом Ефимовичем, родным братом Михаила Ефимовича Кольцова, общая на протяжении почти полувека работа в советской сатире, крокодильские напряженные трудовые будни и редкие крокодильские праздники, а если короче, то жизнь, по которой наши кораблики шли параллельными курсами. Впрочем, не совсем параллельными, — потому что корабль моего друга нет-нет да и менял курс, и с фарватера изобразительной художественной публицистики — газетно-журнальной карикатуры — сворачивал в русло художественной литературной публицистики.

Борис Ефимов не раз, сменив «быстрый карандаш» злободневного карикатуриста на «вечное перо» литератора, писал и выпускал в свет интересные, талантливые книги. Тут были и его размышления о графической сатире, в которую он пришел художником-самоучкой, учеником киевского реального училища, а потом превратился в мастера с мировым именем, и произведения мемуарного типа.