Шолом-Алейхем по-своему рассказал о таком маленьком человеке из маленького еврейского местечка.

И мы, строители самого человечного, самого гуманного коммунистического общества, смеемся с ним вместе, когда его героям достаются от жизни крохотные радости, и утираем слезы, когда писатель с той же горькой насмешливостью рассказывает нам об их больших злосчастьях.

На своем известном портрете — в шляпе, в пальто внакидку, бородатый и в очках — Шолом-Алейхем похож на милого старенького добряка доктора. Так и кажется, что он сейчас достанет свой стетоскоп и скажет:

— А ну-ка, батенька, дайте-ка я послушаю ваше сердечко.

А ведь он и был врачом — целителем душевных бед людей, измученных тупой повседневностью жизни.

Недаром в финале одного очень грустного и вместе с тем очень смешного рассказа он сказал:

Смехотворные пилюли доктора Шолом-Алейхема — одно из лучших достижений мировой смехотерапии.

В знаменитой тройке прозаиков-сатириконцев Аверченко — Буков — Тэффи места распределялись примерно так.

Первое, бесспорно, принадлежало Аркадию Аверченко. Этот в прошлом мелкий одесский клерк, ставший писателем, был щедро от природы наделен свежим и сильным чувством юмора. В своих лучших рассказах он шел от жизни, от ее здравого смысла, и хотя «строка» у него, говоря словами Маяковского, была порой искусно «заверчена», он, как правило, счастливо обходил тайные мели литературщины и повторов. Он был явлением первичного порядка.

Другой Аркадий — Аркадий Сергеевич Бухов — боролся за второе место с Тэффи и, с моей точки зрения, уступал ей в чисто литературном отношении.

Бухов учился в Казанском университете, на юридическом факультете, но курса не окончил: увлекся газетно-журнальной юмористикой, и тут уж стало не до юриспруденции с ее скучным римским правом.

На первых порах Бухов писал все: лирические и шутливые стихи, фельетоны, рассказы, заметки; писал легко, раскованно, без «тоски и думы роковой». В этой легкости, в этом безудержном профессионализме была своя сила. Но, конечно, была и своя слабость.

После Октябрьской революции, в силу сложившихся жизненных обстоятельств, Бухов оказался за границей, в эмиграции. Однако, в отличие от Аверченко и Тэффи, он вскоре вернулся в Советский Союз и сразу же с головой окунулся в привычный для него водоворот газетно-журнальной работы. Сотрудничал в сатирических изданиях, издал атеистический памфлет «Дневник Ильи-пророка». В 1934 году Михаил Кольцов позвал Аркадия Сергеевича в «Крокодил», и Бухов стал заведующим редакцией. Фактически он, как это говорится, «делал» журнал. Кольцов знал, кого надо было позвать! На такого техника, как Бухов, можно было положиться. Бухов отдавал журналу всего себя целиком, без остатка. В случае нужды он мог за сутки один «сделать» все: придумать темы для художников, подписать готовый рисунок, сочинить в номер рассказ, написать фельетон, набросать кучу смешных мелочишек — весь этот мини-юмор, без которого не обходятся и никогда не обходились юмористические и сатирические журналы. Высокий профессионализм и тут выручал Бухова. Нужно, однако, сказать, что в это же время из-под легкого буховского пера стали выходить рассказы уже иного типа и качества: они были так же мастерски «сделаны», но в них стала появляться выношенная, продуманная, острая — по тем временам — тема.

Я хорошо помню Бухова тех лет. Я только начинал тогда свой литературный путь и часто встречался с Аркадием Сергеевичем в редакции «Крокодила». Он мне нравился своей приветливостью, своими манерами хорошо воспитанного человека — качество редкое не только для литературной среды. Он был приятно округлым, солидным мужчиной с правильными чертами лица. Лысый, — лишь на висках и затылке остатки волос. Умело носил просторные, хорошо сшитые костюмы преимущественно светло-серых тонов. Чуть прихрамывал — из-за подагры. Он, был похож, как мне казалось, на мистера Пиквика.

Аркадий Сергеевич любил общаться и шутить с нами — с тогдашней литературной молодежью, сотрудничавшей в «Крокодиле». Охотно пускался в воспоминания. Однажды, помню, разоткровенничался:

— Знаете, мне Горький до революции сказал как-то: «У меня болели зубы, а я читал вашу книжку и все-таки смеялся». Да, да, сказал старик, сказал... Ну, что вы принесли? Рассказ? Давайте прочтем.

Взяв рукопись, тут же ее прочитывал. Я заметил, что если при чтении Аркадий Сергеевич чуть морщит нос, как это делают толстые симпатичные коты, когда их щекочут за ухом, значит все в порядке, рассказ понравился. Если же буховский нос оставался гладким, в его первозданном виде, значит дело плохо.

Бухов ушел из жизни рано, в 1937 году, не сделав многого, что он мог бы сделать.

Помню, он рассказал мне о своей встрече с одним крупным критиком. Критик сказал Бухову:

— Надо было бы о вас, Аркадий Сергеевич, большую статью написать, да ведь вот какое дело: закрывать вас рано, а открывать поздно.

Думается, что этот критик неправ. Открыть хорошего, интересного писателя, да еще к тому же хорошего юмориста, никогда не поздно.

Известную не только у себя на родине, в Литве, писательницу Витатуте Жилинскайте, юмористку и сатирика, ее читатели на литературном вечере однажды попросили ответить на вопрос:

Однако Витатуте Жилинскайте читателям на него так и не ответила. Долго повторяла вслух их вопрос, комично переставляя слова то в одном порядке, то в другом, а потом...

Кончается маленький остроумный рассказик «Как я пишу» таким пассажем:

Пассаж этот не что иное, как литературное кокетство. Кстати сказать, Витатуте Жилинскайте владеет этим даром в совершенстве. Хороший вкус позволяет ей при этом вовремя останавливаться на той опасной грани, за которой начинается уже не милое кокетство, а утомительное и плоское жеманство, свойственное некоторым нашим литературным снобам независимо от их половой принадлежности.

Витауте Жилинскайте отлично знает, как надо делать сатиру, а следовательно, знает и как она пишет. Впрочем, вернее будет сказать, что Витауте Жилинскайте знает, как надо пользоваться одним из приемов сатиры, очень важным и плодотворным приемом сатирического гротеска.

Вот рассказ — короче воробьиного носа — «Его светлость!». Собственно, даже не рассказ, а фельетон о том, как иногда у нас нянчатся с двоечниками и второгодниками, которые портят общую картину показного академического благополучия в школе. А вообще-то об очковтирательстве и показухе!

Учительница-историчка обращается к двоечнику Тартакивичюсу, называя его «вашим высочеством», и умоляет его на любых условиях приготовить урок, чтобы исправить злосчастную двойку по ее предмету. «Вельможа» отказывает учительнице в ее скромной просьбе.