Археолог перевел.

Итальянка смутилась, и, видя ее смущение, Коля смягчился:

- Я слыхал про вашу историю. Ваш аппаратик у вас свистнули беспризорники, гражданка. Беспризорные дети - это наследие нашей гражданской войны и нашей разрухи. Мы ведем общественную борьбу с этим бедствием. Тут, за углом, находится контора благотворительного общества «Друг детей», можете отдать свой чек им. Переведите ей!

Археолог перевел.

Итальянка расцвела снова и сказала, что сейчас же пойдет в контору «Друг детей» и передаст кому нужно свой чек. Коля, шаркнув босой ногой в сандалии, пожал ей руку, и знатные гости покинули самаркандское отделение газеты «Правда Востока».

Чек свой итальянская миллионерша действительно передала обществу «Друг детей» в Самарканде, и на этом следы ее пребывания в Советской Средней Азии теряются, так же как потерялись и не были обнаружены ее другом следы другого итальянца - великого путешественника Марко Поло.

Маяковский живет в Москве, — да, это именно так. Он живет в том самом доме 3/6 по Лубянскому проезду, в котором жил и тогда, когда еще не бронзовый, а живой мерил своими «саженьими шагами» московские улицы и бульвары, гудя стихами себе под нос.

Тогда он занимал одну четырнадцатиметровую «комнатенку-лодочку» в квартире на пятом этаже дома, принадлежавшего до Октябрьской революции коммерции советнику Стахееву, — теперь победившая Революция отдала ему весь дом, все пять этажей.

Дом внутри перестроен, комнаты коммунальных квартир превращены в обширные залы, лестницы укреплены и покрыты мраморными плитами.

Дом стал государственным музеем Маяковского. Этот единственный в мире литературный музей такого масштаба открылся в Москве 29 января 1974 года.

Хорошо сказал его директор, литературовед и маяковед Владимир Васильевич Макаров, американским туристам, когда они, осмотрев музей, выразили свое восхищение им в чисто американской форме:

— Даже у нас в Штатах нет ничего подобного!

Макаров сказал им:

— Но у вас в Штатах нет и поэта, подобного Маяковскому.

Осмотр музея надо начинать с пятого этажа дома, с зала, отданного детству. Старинные фотографии: отец в форме лесничего, мать, сестры, маленький Володя — черноглазый, чуть диковатый. В центре зала — стол с семейными реликвиями. Среди них бросается в глаза казачья шашка прадеда поэта, есаула Кирилла Константиновича Маяковского, и подорожная грамота на его имя, дающая ему право на проезд по всей территории империи.

И снова фотографии на стенах: Кутаис, его улицы, гимназия, в которой учился Маяковский, преподаватели, товарищи-гимназисты, сам Маяковский, уже полумальчик-полуюноша. Первые большевики, которых он узнал и с которыми подружился, первые листовки — первые ласточки, возвещавшие революционную грозу 1905 года.

Из соседнего зала пятого этажа вы попадаете в комнату поэта. Если войти с парадного входа по лестнице, она расположена от прихожей налево, напротив коммунальной кухни.

Простой, удобный шведский стол, — не стол, а станок для письменной литературной работы. На нем чернильный прибор, баночка с тушью, краски. На стене фотография Ленина. Та самая, знаменитая, из поэмы. Старенькая широкая тахта. Единственный предмет роскоши здесь... блестящий никелированный электрический чайник. По тем временам он был роскошью. И опять стучат в сердце строки Маяковского:

Спускаясь с этажа на этаж, вы как бы восходите по ступеням литературной славы поэта —от дореволюционных «пощечин общественному вкусу» буржуазных снобов, от литературных скандалов раннего российского футуризма к сближению с Горьким, к отрицанию империалистической войны, к безоговорочному и полному приятию Октябрьской революции («Просто пошел работать!»), к поэмам «Хорошо!» и «Ленин», к газетным стихам, к сатире «Бани» и «Клопа», к непостижимой по масштабам гигантской, гулливерской работе поэта — мобилизованного и призванного своей Революцией.

Даже тех, кто хорошо знает литературный путь Маяковского — его борьбу со всяческим «старьем» за новое по содержанию и по форме, революционное, классовое искусство, — этот музей потрясает. Потрясает прежде всего тем, что меньше всего похож на музей. Эти афиши, плакаты, рукописи с правкой, сделанной рукой Маяковского, его книги, статьи, призывы, «железки строк» — они живут не в прошлом и не прошлым, они обращены к нам. Они будоражат душу и вливают в нее чистый воздух эпохи, «разреженный дважды грозою двух революций».

Это ощущение на третьем этаже дома эмоционально закрепляет короткий фильм — он рассказывает биографию Революции, и жизнь поэта на этом зримом фоне военных и трудовых сражений и побед воспринимается как неотъемлемая ее частица.

Я долго стоял у длинной — во всю стену — стойки с книгами Маяковского на всех или почти на всех языках мира («Парадом развернув моих стихов войска, я прохожу по строчечному фронту!») и думал о нем, о влиянии его поэзии на жизнь, на все развитие нашей литературы, на литературную работу его современников.

Как точно и хорошо сказал о Маяковском Иоганнес Бехер:

Да, он был новым человеком. Именно таким новым человеком и я воспринял его, когда бродил с ним по улицам Краснодара в 1926 году — сорок восемь лет назад. Он приехал в Краснодар читать стихи, и я, тогда местный газетчик, начинающий фельетонист, поэт, писавший не для печати лирические стихи, влюбленный в поэзию Маяковского и одновременно в стихи Блока и Бунина, познакомился с ним. Маяковский как бы излучал энергию Революции. Он был над бытом и вне быта. В своих воспоминаниях об этой встрече я впоследствии написал так:

Я знал такого Маяковского, и я рад, что снова встретился с ним — с таким же!

Для того чтобы завоевать внимание и признание читателя, писатель — юморист и сатирик должен преодолеть два трудных барьера.

Первый барьер — барьер национального характера.

Ведь юмор каждой нации имеет свои конкретные, своеобразные черты и особенности, свою эмоциональную окраску. Русский человек смеется по-своему, а француз по-своему. Если писатель-юморист не смеется в унисон со своим народом, если в творчестве его не выражен национальный характер смеха, оно так и растечется по салончикам и кулуарным закуткам, будет осуждено на быстрое и безжалостное забвение.

Гашек взял первый барьер легко и свободно. Сейчас, когда мы думаем о чешском юморе, мы так и говорим: это Гашек. Когда я приехал первый раз в Прагу, у меня было такое ощущение, будто я на каждом шагу встречаюсь с Гашеком. Иногда это был Гашек-мужчина, иногда — Гашек-женщина. Но все они острили, шутили и смеялись в прелестной, спокойной, невозмутимой гашековской манере. Все — от моих новых друзей, чешских писателей-сатириков, наследников Ярослава Гашека, до подавальщицы в кафе. Она уронила тарелку. Тарелка разбилась. Чешка сказала, не поведя бровью: