— Ничего не летит наверх, все — только вниз.

Второй барьер, стоящий на пути к славе у юмориста, потруднее первого. Это уже как бы звуковой барьер, если пользоваться авиационными терминами. Я имею в виду барьер международного, общечеловеческого признания. Тут писатель — юморист и сатирик, сохраняя все свои национальные черты, должен проявить в своем творчестве нечто такое, что способно задеть самые сокровенные струны в душе человека любой национальности. Учтите при этом еще трудности перевода юмора, сатиры на другой язык. Не все, даже хорошие, сатирические писатели способны одолеть этот барьер.

Гашек легко и свободно взял и этот барьер. Он создал Швейка.

Что такое роман о Швейке?

Да, это, антиимпериалистический, антивоенный роман. Да, это яркое издевательство над австро-венгерской военщиной, своеобразный военно-бытовой памфлет, осуждавший смехом первую мировую бойню народов. Все это так. Но мне кажется, — не в этом главная причина мирового успеха гашековского романа.

Швейк — это маленький умный Давид, поражающий большого глупого Голиафа.

Швейк сродни герою чаплинских комедий. Только чаплинский маленький человек, несмотря на весь свой комизм, часто возбуждает у зрителя грусть и жалость к себе, а Швейк, этот жизнелюб, здоровяк, хитрюга, этот Давид, вооруженный даже не пращой с камнем, а всего лишь только ручной гранатой насмешки, — он всегда вызывает восхищение, даже восторг.

Швейк Человек, победитель скотства войны, умный, веселый человечище — вот чем «взял» Гашек мирового, широкого, демократического читателя!.

Мы отмечаем восьмидесятилетие Гашека для того, чтобы лишний раз сказать об его бессмертии. Но наша любовь к Гашеку-писателю — особая любовь. Мы никогда не забудем Гашека — «многоязычного комиссара», Гашека — солдата Красной Армии, Гашека — коммуниста, Гашека — фронтового газетчика, пылкого фельетониста, человека гражданской войны в России. И здесь Гашек сумел взять барьер национальности и смело, бестрепетно вступил под Красное знамя социальной революции и боевого интернационализма!

Трудно назвать второго советского писателя, выбравшего более удачный псевдоним, чем тот, который взял себе украинец, крестьянский сын, уроженец села Грунь на Полтавщине Павло Михайлович Губенко —

В сочетании этих слов есть и лукавая усмешка, и нежная любовь к родной природе, и точное обозначение того рода литературного оружия, которым замечательный украинский юморист и сатирик с таким блеском владел в течение долгих тридцати пяти лет.

В чем секрет немеркнущей славы этого звонкого имени?.

Ну конечно, в глубокой, без подделок и приспособленческих ухищрений, органической народности всего творчества этого выдающегося таланта.

Остап Вишня владел мастерством комической прозы во всех ее диапазонах. Он писал и лирические рассказы с прелестным, как хорошие духи, ароматом юмора между строк, и ядовитые сатиры, валившие с ног головотяпов, надутых бюрократической спесью, чинодралов, сельских лодырей, пьяниц и бездельников-спекулянтов, и язвительно меткие фельетоны, сарказм которых разил наповал злобных изгоев — украинских националистов, заклятых врагов Советской Украины.

Он пришел в сатирическую и юмористическую литературу хорошо подготовленным борцом. Он многому научился у Гоголя, у Щедрина, у Чехова, у Котляревского и Шевченко, он отдавал должное талантливой плеяде сатириконцев. Но при этом он был украинцем от головы до ног, человеком, влюбленным в чарующую природу Украины и в ее чарующий язык — язык лириков и комиков. Он в совершенстве владел всеми певучими тайнами этого языка, его лучшие рассказы звучат по-украински, как стихи в прозе. Оставаясь писателем-юмористом глубоко национальным, он именно поэтому навечно врубил свое имя в историю мирового юмора и мировой сатиры.

Читатели, — а читал и читает Вишню весь народ Украины, — отвечали своему писателю такой же нежной и деятельной любовью. Максим Рыльский, большой друг Павла Михайловича, писал: «Что касается популярности Вишни в родном краю, то достаточно рассказать о таком случае, когда правление какого-то колхоза просило областное начальство прислать для наведения порядка в хозяйстве хорошего агронома, понимающего ветеринара... и Остапа Вишню».

Я счастлив тем, что знал Павла Михайловича, что успел еще при его жизни написать о своей давней любви к его творчеству. Думаю, что и он относился ко мне с дружеской приязнью. Последний раз мы виделись с ним в Киеве, во время празднования трехсотлетия воссоединения Украины с Россией. Он долго возил меня по весеннему дивному городу на своем «драндулете», как он называл свою старенькую «Победу», а потом мы сидели с ним на скамеечке на Владимирской горке, и Павло Михайлович рассказывал мне о своей жизни, нелегкой и все же радостной жизни писателя-юмориста, никогда не терявшего оптимистической уверенности в победе добра и справедливости над силами ненависти и зла.

Перед нами расстилались дымчато-синие заднепровские дали, легкий ветер качал белопенные свечи высоченного каштана, под которым мы сидели.

Он был улыбчиво-мудрым, добрым человеком. Он был поэтом в своем юморе и в своей сатире. Наверное, это главное для писателя нашего трудного жанра.

Душу народа выражают его песни. И его юмор.

Юмор — явление очень национальное по своей манере выражения, по своим интонациям, по своим эмоциональным краскам.

Писатель-юморист, отразивший в своем творчестве национальные особенности юмора своего народа, — это всегда большой писатель.

Еврейский народ в юморе представлен Шолом-Алейхемом. Шолом-Алейхем писал густыми, сочными, импрессионистскими красками, будучи при этом реалистом очень точного и очень острого прицела. Чудовище старого местечкового быта он показал так, как до него никто не показывал! Его словечки, его побасенки, его анекдотические новеллы смешны до колик и трогательны до слез, потому что их автор все брал из жизни, грустной и бедной, такой бедной, что даже в ее легендах место сказочных фей и добрых волшебников занимают дойная коза-мечта и выигрышный билет с восьмеркой и девяткой, поставленными, увы, не в том порядке, как нужно.

Его стали переводить на русский язык в глухие годы — начиная с 1909-го. И сразу же шумная и пестрая, громко галдящая толпа его литературных персонажей, смешных и несчастных, жалких и гордых, человечных и добрых, алчных и жадных, как голодные местечковые гуси, привлекла к себе внимание передовых русских читателей. Черносотенному хамству так называемого «еврейского анекдота» Шолом-Алейхем противопоставил настоящий народный еврейский юмор — своеобразный, умный, с хитринкой, с печалью на дне, а порой и с комом слез, сжимающим горло.

Его заметил и полюбил Горький и другие прогрессивные русские писатели того времени. По всем своим тенденциям он был их соратник, единомышленник в борьбе с реакцией царского режима и бюрократически-полицейским произволом. Но тогда это был еще талантливый, самобытный национальный еврейский писатель-юморист Шолом-Алейхем.

Но вот прошли многие годы. Река времен унесла в невозвратность и «черту оседлости», и местечко, и чудовищный местечковый быт.

А лучшее из того, что написал Шолом-Алейхем, по-прежнему смешит до колик и трогает до слез людей самых разных национальностей. Значит, в лучших своих произведениях большой еврейский писатель-юморист преодолел «звуковой барьер» национального юмора. Чем же это объяснить? Это, думается, произошло потому, что главная тема Шолом-Алейхема — это вечная тема маленького человека, борющегося ежедневно и ежечасно за свое большое человеческое счастье. Тему эту называют сейчас чаплинской, но по справедливости ее нужно называть гоголевской, потому что зачинателем ее был именно наш Гоголь. Он ввел в литературу ничтожного канцеляриста, который построил себе роскошную шинель-мечту и в один миг ее лишился. С того времени маленький человек с его большими несчастьями идет и идет по дорогам литературы и искусства, как вечный Агасфер.