Мы стояли на балконе, острили, пугали стоящих подле нас «маминых дочек» тут же придуманными россказнями про «ужасы чисток», а у самих в душе скребли черные кошки.

Наконец настал этот наш «судный день». В назначенный час я пришел в университет, поднялся на свой этаж, встретился в условленном месте с Мишей М., и мы пошли чиститься — в аудиторию, где уже заседала наша комиссия по чистке. В коридоре стояли, сидели на подоконниках, нервно расхаживали парочками студентки и студенты. Не было слышно ни обычного смеха, ни болтовни, напоминавшей птичий щебет в лесу в ясный весенний полдень. Какой там смех, какая болтовня, — «ожидающие невесты» готовы были преждевременно разрыдаться от одного ожидания вызова туда, за роковую дверь, в таинственное чистилище.

Когда из аудитории выходили в коридор один за другим уже прочищенные, на них набрасывались с вопросами:

— Ну как? Что спрашивали?

Прочищенные отвечали неохотно и уклончиво:

— Обычное! Насчет успеваемости, ну, и, конечно, кто папа, кто мама!..

Первым вызвали чиститься Мишу М. Он пробыл в чистилище за дверью добрых минут пятнадцать и вышел в коридор ни печальным и ни расстроенным, но и не радостным, а скорее озадаченным.

Кое-как мы вдвоем отбились от набросившихся на Мишу истомленных «ожидающих невест», отошли в сторону, и я спросил его:

— Ну, что там было, рассказывай!

Ом ответил с тем же застывшим выражением недоумения на лице:

— Все это, знаешь, как-то странно выглядит.

— Что именно?

— Да вся эта чистка! У меня сложилось такое впечатление, что они сами не знают, для чего и как это надо делать. Посмотрели мою зачетку — никто ничего не сказал. Потом стали спрашивать про социальное происхождение. Ну, я все, как на духу, выложил им про бакинского дядюшку! Вижу — нахмурились. И вдруг Васька…

— Обожди. Какой Васька?

— Васька Карпов, с третьего курса.

— Он в комиссии?!

— Да, он же активный комсомолец. Васька в общем мне говорит: «Я думаю, что твой дядя не только эксплуататор, выжимавший прибавочную стоимость из пролетариата, он, наверное, еще был и дашнаком?»

— А ты что?

— Я говорю: «Он не был дашнаком!»

— А он что?

— А он говорит: «Чем ты это можешь доказать?» Я говорю: «Это ваше дело — доказать, что мой дядя был дашнаком, а не мое. Я-то твердо знаю, что он не был, а главное — не мог быть дашнаком». Начался дурацкий спор, в конце концов я не выдержал и сказал: «Мой дядя не мог быть дашнаком потому, что дашнаки — это армянские националисты, а мы с дядюшкой, увы, евреи».

— А Васька что?

— А Васька сказал: «Странно! Я держал тебя за армянина!»

— И чем это кончилось? Что тебе сказали, оставлен ты в университете или тебя вычистили?

— Сказали, что результаты будут объявлены в свое время!..

После этого разговора я, когда подошла моя очередь чиститься, отворил тяжелую дверь в аудиторию с тем нехорошим чувством, какое охватывает каждого студента, пришедшего сдавать экзамен с весьма приблизительным знанием предмета.

За длинным столом, устланным красным кумачом, сидела комиссия — пять человек. Все, исключая Васю Карпова, незнакомые мне люди. Да и Вася был не похож сейчас на самого себя — веселого рыжеватого парня, охотно шутившего и принимавшего шутки, с которым можно было после лекций спуститься в пивной подвальчик напротив сквера на главной улице выпить пару-другую кружек пива, поболтать о том о сем или пойти провожать «маминых дочек». По дороге Вася Карпов учил их петь тогдашние комсомольские песни, и они, подходя к своему дому в каком-нибудь тихом приречном переулке, горланили под Васиным руководством про попа Сергея или про моряка, который красив «сам собою», с такой страстью и с таким пылом, что ожидавшие их возвращения мамаши, наверное, падали в обморок от одного сознания, во что превратились их благонравные дщери.

Сейчас Вася Карпов сидел за столом комиссии по чистке, суровый, недоступный, с холодными, бесстрастными глазами.

Как я и ожидал, по линии академической все прошло гладко, без сучка и задоринки. И вопрос социального происхождения «проскочил». «Сын врача», — ответил я Васе Карпову, когда он спросил меня об этом. Вася посмотрел на членов комиссии, те молча кивнули, и Вася так же бесстрастно сказал, что о результатах чистки я узнаю в свое время.

Через неделю в вестибюле университета были вывешены списки студентов, прошедших чистку благополучно. В этих списках мы с Мишей М. обнаружили свои фамилии. А мой старший брат Дима, окончивший гимназию с золотой медалью, круглый отличник, на своем курсе в университете чистку не прошел. Его вычистили по социальному происхождению. Кто-то из членов комиссии стал допытываться и, допытавшись, уточнил все и про военную службу отца, и про его чин.

Кончилась затея с чисткой студентов полным провалом для ее устроителей. Вычищенные написали жалобу в Москву, в Наркомпрос, и все до одного были восстановлены. В Москве было признано, что подобные чистки искажают самый смысл советских принципов в деле народного образования и политически вредны, потому что отталкивают от молодой советской власти большие пласты беспартийного юношества — пласты, которые надо воспитывать и перевоспитывать, а не превращать во врагов.

Такой урок преподал местным властям ленинский народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский.

Вторую чистку я проходил в 1928 году, и это уже было более значительное и более серьезное испытание.

Университет я оставил три года назад. Наш легкомысленный ФОН, имевший два отделения — юридическое и экономическое, был реорганизован в единый экономический факультет. Пробыв один год «юристом», я после реорганизации был принят на второй курс экономического факультета. Сдав благополучно переходные экзамены уже как экономист, я перешел на третий, последний курс и тут убедился в том, что экономические дисциплины мне решительно не по нутру и что если одним дипломированным горе-специалистом в стране станет больше, то экономика ее, возможно, и не пострадает, а я наверняка испорчу себе жизнь. У меня хватило сил и мужества на крутой поворот руля, я вернулся в милый моему сердцу окружной город, тоже южный, но потише краевого. В нем жила мама. Я стал работать в местной газете «Красное знамя», очень быстро вошел во вкус газетной работы, приобрел много друзей и незаметно для себя самого превратился в свои двадцать три года в популярного местного фельетониста. Мой псевдоним — Леонид Ленч — родился именно здесь, в газете «Красное знамя».

Фельетон в то время занимал в газетах видное место, он был ведущим публицистическим жанром. В центральной печати гремели такие фельетонисты, как Михаил Кольцов, Александр Зорич, Давид Заславский. Украина покатывалась от хохота над фельетонами Остапа Вишни, в сатирических журналах блистали сатирические писатели Михаил Зощенко и молодые Ильф и Петров. Было с кого брать пример и у кого учиться! Однако надо было находить свой путь. Стихи я уже не писал или писал очень редко, но лирический запал мой оставался при мне, и он перекочевал в мои фельетоны. Я писал много, печатался часто, но над литературной отделкой фельетонов, над их языком работал тщательно и острил с еще полыхавшим во мне студенческим жаром. А главное — писал, что называется, без оглядки, от души, не стесняясь называл черное черным, а белое белым. Конечно, случались перехлесты, но мой первый редактор Михаил Иванович Базарник, бывший учитель гимназии и старый партиец, ценил мое перо и отстаивал меня грудью, когда задетые моими фельетонами за живое влиятельные персоны города и округа пытались свести со мной свои счеты.

Однажды один мой станичный друг читатель прислал мне копию интересного документа. Это было письмо, написанное коллективно местными казаками их одностаничнику, белогвардейцу-эмигранту, проживающему не то в тогдашней Югославии, не то в Болгарии. Письмо было ответом на послание этого изгоя, упрекавшего земляков в покорности советским властям и угрожавшего им: мы, мол, еще вернемся и тогда посчитаемся со всеми, никого не забудем. Станичники ответили ему по всем правилам фронтового крутосоленого казачьего юмора. Читая их ответ вслух в редакции, я вынужден был пропускать целые абзацы, потому что среди хохочущих слушателей были девушки и женщины.