Все было готово. Солдаты были хорошо и полностью экипированы. Оружие, боеприпасы и неприкосновенный запас проверены и оказались в должном порядке. С рассветом на одной из красивых полянок в большом лесу были выстроены обе боевые группы. К нам прибыли командир, комиссар и начальник штаба полка. Командир объявил, что сейчас, перед выступлением на исходные позиции, будет объявлен приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина, который слушать приказано со вниманием. Несмотря на команду «смирно», ряды зашевелились. Начальник штаба вышел на середину и стал громко, членораздельно читать приказ:

— Наш советский народ, — говорилось в приказе, — горячо любил и продолжает любить свою Красную Армию за те ее героические подвиги, которые она совершила в годы Гражданской войны, в период разгрома японских империалистов на озере Хасан и на реке Халхин-Гол. Своими ударами под Ростовом-на-Дону, под Тихвином и под Москвой зимой прошлого года Красная Армия показала, что она может бить оккупантов и бить очень хорошо и умело. Однако в нашей армии почему-то взяли верх отдельные трусы и паникеры, которые нередко увлекают за собой части армии на позорный путь бегства от врага. Эти распоясавшиеся трусы и паникеры дошли до того, что, отступая на Южном фронте, не только без боя оставляют врагу города и села, но даже «забыли» взорвать за собой единственный железнодорожный мост на Кавказ через реку Дон в городе Ростов-на-Дону, по которому гитлеровцы на их же плечах ворвались на Кавказ.

Теперь советские люди, видя, как Красная Армия бросает врагу свои родные села и города, а сама утекает на восток, стали ненавидеть и проклинать ее...

Начальник штаба читал, и эта горькая правда оглушила нас, как обухом по голове. Хотя мы и не намерены были отождествлять себя с теми трусами и паникерами, о которых говорилось в приказе, но ведь мы тоже были частью той армии, которую наш народ стал «ненавидеть и проклинать». Строй замер, слушая это горькое, но правдивое обличение. Строй стоял в положении «смирно», но солдаты волновались, их лица были возбуждены, а глаза словно слепы, они явно переживали и напряженно думали. Приказ заканчивался строго и повелительно: «Ни шагу назад!»

Этот приказ — «Ни шагу назад!» — произвел на нас огромное, нет, величайшее впечатление и воздействие. Когда мы слушали его, нам казалось, что строгий выговор с последним предупреждением дает нам не Главнокомандующий, а сама наша добрая и любимая, наша ласковая мать-Родина, которая уже не в силах дальше терпеть недостойное поведение своего любовно воспитанного детища. Хотя факты, приводившиеся в приказе, целиком и полностью относились к войскам Южной группы, тем не менее чувство ответственности за судьбу Родины всколыхнуло душу каждого солдата и офицера, всей армии. Каждому теперь хотелось на деле доказать свое мужество, стойкость и умение беззаветно бороться с ненавистными захватчиками.

После объявления приказа Верховного Главнокомандующего проводить какое-то инструктивное совещание или беседу о задачах солдата и офицера в бою было излишним, каждый сам обдумывал, что он должен делать, чтобы изгнать гитлеровских захватчиков с родной земли, смыть позор, которым покрыли нашу армию трусы и паникеры.

Прозвучала команда:

— Вольно! Можно закурить!

И солдаты медленно, кучками начали расходиться, доставали кисеты, портсигары и, тихо переговариваясь, закуривали.

— Вот это отчитал нас товарищ Сталин, — негромко проговорил один.

— А что?! Правильно отчитал! Давно уже так надо было! — высказался другой и с возмущением добавил: — Это надо так бежать, что мост оставили целехонький?

— Да-а-а, — со вздохом протянул третий, — такую тяжкую правду может народу сказать только Сталин.

Прорыв

Выйдя на исходные позиции, один отряд сосредоточился впереди на опушке леса в сухой длинной дренажной канаве, второй — за ним, в лесу. Перед нами до самого химкомбината лежало открытое поле, издолбленное снарядами, минами и авиабомбами. Куда ни глянь — всюду воронки и глыбы, вывороченные из нутра земли. Воронки были разных размеров и глубины. В их лабиринте отрядам и предстояло не просто продвигаться, а штурмом овладеть немецкими окопами и, преодолев их, ворваться в химкомбинат, что означало, согласно приказу, окончательный разгром всей Киришской группировки врага.

Первый отряд не должен оглядываться назад, он должен стремительно последовать сразу за огневым валом нашей артиллерии. В сделанные им «ворота» в немецкой обороне должен устремиться второй отряд и, расширяя прорыв в обороне противника, оказывать активную поддержку первому. Так предусматривалось боевым приказом на наступление.

Все было готово. Ждали начала работы артиллерии.

За время подготовки к наступлению, кажется, все было предусмотрено, отработано, расписано и проверено. Казалось, что и дело у нас пойдет как по маслу, и через час-полтора, самое большое через два, мы сможем торжественно доложить командованию о выполнении боевого задания. Но, черт возьми, как иногда все оказывается не похожим на действительность?! Уж как мы стремились пореальнее представить себе ход боя во всех его возможных вариантах — и самых лучших, и самых худших! Имея за плечами уже немалый опыт боевых действий! И все же наш абстрактный и отработанный план в действительные боевые события не вписался. После того как приказ отдан, дело зависит исключительно от исполнителей. К сожалению, не все исполнители умеют творчески подходить к выполнению приказов. Но что сказать о тех командирах, которым не дано даже просто толково его исполнить?!. Всего на несколько минут или даже секунд промедлил второй отряд с выступлением — и вся стратегия битвы полетела вверх тормашками.

Заработала наша артиллерия десятками стволов различных калибров и систем. Снаряды рвались впереди отряда на широком фронте, застилая дымом, фонтанами земли прежде хорошую видимость. Командир первой группы дал команду: ближе подтянуться к огневому валу. Гром канонады и масса взрывов смешались с клубами дыма, пыли, свистом осколков и огнем. Никакой команды, вообще человеческого голоса расслышать было невозможно. Продвижение группы, казалось, диктовал сам вал артиллерийского огня — по мере его удаления отряд все плотнее придвигался следом. Как вдруг! Прошуршав над головами, в центре наших цепей с резким треском разорвалась крупнокалиберная мина, разметав группу солдат во все стороны.

— Двое убито и четверо ранено, — доложили командиру о результат плохой стрельбы наших минометчиков.

Схватив трубку, командир группы, неистово выругавшись, крикнул:

— Какой там у вас шалопай бьет по своим?! Вышвырните его из артиллеристов! Это халтурщик, а не артиллерист!

Отряд на какое-то время заколебался — и артиллерийский вал ушел далеко вперед. Гибель от своего же снаряда произвела крайне тягостное впечатление на всю группу. Она отпугнула солдат от артиллерийского вала. Нужны были экстренные, энергичные меры, чтобы восстановить нарушенный подъем, — какой-то психологический толчок. Комиссар группы политрук Гонтаренко, толкнув командира, прокричал ему в ухо:

— Надо ободрить солдат! Поднять в атаку! Фрицы очухаются! Тогда не прорваться! — И, выхватив пистолет, сам что есть силы закричал: — Товарищи! За Родину! За Сталина! Вперед! Ура-а-а! — И бросился вперед.

Словно выброшенные катапультой, рванулись вслед бойцы, и через несколько минут отряд ворвался в окопы противника. Командир группы, выхватив из-за пояса ракетницу, послал в небо одну за другой три зеленых ракеты, что означало: «Первый отряд овладел окопами противника, продвигается дальше. Для второго отряда ворота открыты».

Тут-то, по примеру первого, и следовало устремиться вперед второму отряду. Но он почему-то замешкался. Тем временем немецкая артиллерия дала массированный отсечный огонь и накрыла своими снарядами весь второй отряд на его исходных позициях. Командир отряда был убит на месте. Комиссар и представитель политотдела дивизии Ярухин тяжело ранены. В общем, от второго отряда мало что осталось. Он почти полностью был выведен из строя.