До отбоя оставалось ещё несколько часов, а вся тюрьма погрузилась в полную тишину, словно все уже спали. Красноречие Портера тоже иссякло. Стало тихо.

Вино ослабило наше волнение, успокоило наши умы — мы погрузились в состояние полудрёмы. И вдруг нас пробудил страшный, пронзительный крик, донёсшийся из тюремного корпуса.

Портер вскочил.

— Что это?! Я тут слегка вздремнул. И вдруг… словно само небо обрушилось! Нет, это адское место населено призраками, не иначе. Я вот всё думаю: а дух Малыша — упокоился ли он сегодня? Полковник, вы верите в духов? Или в жизнь после смерти? Или в Бога?

— Нет, не верю. По крайней мере, не думаю, что верю.

— Ну, а я верю… некоторым образом. Я думаю, что есть какая-то всемогущая сила. Вот только Бог навряд ли присутствует в этом застенке. Похоже, изучение криминологии ему не по нутру. Если я ещё немного поразмышляю о печальных событиях сегодняшнего дня, то потеряю всякую веру. Мне никогда не удастся создать хотя бы одну строку, проникнутую надеждой.

Слава Богу, Билл скоро выходит на свободу. Мир не смог бы никогда простить себе, если бы Портер утерял свою веру и радость жизни.

Его уже не было в тюрьме, когда пришла весть, потрясшая всех. «Пресс Пост» напечатала статью, в которой осветила все факты, связанные с делом Малыша. Боб Уитни, тот парень, тело которого, как думали, нашли на берегу Сиото, оказался жив-здоров. Он написал своим родителям из Портсмута. Он ничего не знал о казни Малыша.

Государство немножко ошиблось. Оно убило семнадцатилетнего мальчика за преступление, которого он никогда не совершал. Оно думало, что он виновен.

Вот и повёрнут последний листок календаря. Портеру оставалось сидеть одну неделю. Даже Билли попритих. Когда Портер приходил в почтовое отделение, мы его усаживали в единственное в конторе кресло и пододвигали скамеечку под ноги. Однажды Билли даже стянул подушку со своей койки и подложил Портеру под голову. Портер вальяжно развалился и одарил Билли ангельской улыбкой.

— Господи, Билли, я же не умираю! Пощупайте-ка мой пульс!

Да, это было забавно, но под — весёлостью ощущалась печаль расставания. Мы вели себя по отношению к Биллу, как люди, от которых навсегда уходит их самый дорогой друг.

Чемодан, набитый воспоминаниями — вот что мы ему готовили, вот что должен он был унести от нас в широкий мир. Мы надеялись, что иногда он будет в него заглядывать с мыслью о двух узниках, оставшихся где-то позади, в тюремном почтовом отделении…

Прощания — они всегда односторонние, словно тосты, произносимые самой судьбой: тот, кто уходит, осушает вино и передаёт бокал тем, кто остаётся.

Возможно, Портер испытывал некоторые сожаления, прощаясь с нами, однако он буквально дрожал от счастья при мысли о свободе. Нетерпение и восторг переполняли всё его существо. Его мягкий, негромкий голос становился звонче, а лицо сияло от радости.

— Полковник, окажите мне услугу, пожалуйста. Я никогда не смогу отплатить вам тем же, но знаю — вы не будете на меня за это в обиде, да и меня совесть не станет грызть. Видите ли, Эл, я обеспокоен. Мне совсем не улыбается опять угодить под арест за то, что я появлюсь на людях в неодетом виде. А именно так оно и случится, если вы откажете мне своей неоценимой помощи. Дело вот в чём. Материал, из которого шьют костюмы, так сказать, «на выход» — отвратительного качества и очень быстро изнашивается. Он чуть ли не тает на солнце, а если покапал дождь — пиши пропало. В результате ты остаёшься совсем голеньким. Так вот, когда я прибыл в это заведение, на мне был отличный твидовый костюм. Вы не смогли бы разыскать его? Что-то мне не больно нравится серая тюремная дерюга. Боюсь, этим летом мода несколько иная.

Портер широко, весело улыбнулся, застегнул своё пальто, приосанился и скосил глаза на сторону, оглядывая себя с видом заправского денди. В его зрачках блеснул огонёк.

— Чувствую себя, словно невеста, озабоченная тем, с каким приданым она покинет родительский дом.

Как выяснилось, портеровский костюм отдали какому-то другому заключённому, вышедшему на свободу.

— Ну тогда используйте своё влияние, полковник. Пусть мне сошьют приличный деловой костюм. Полагаюсь на ваш вкус, но, пожалуйста, мне бы хотелось насыщенного коричневого цвета.

Начальники всех мастерских отлично знали секретаря кастеляна. Все любили этого острого на язык, дружелюбного человека. Каждому хотелось преподнести ему напоследок достойный подарок.

О, у Портера медовый месяц? Конечно, мы предоставим ему лучшее, что у нас есть. Суперинтендант Гарри Огл провёл меня в на вещевой склад и выложил передо мной множество рулонов прекрасных шерстяных тканей.

Обычные тюремные робы шились из хлопка. Костюмы покойников стоили около четырёх с половиной долларов. На костюм же для узников, выходящих на свободу, государство выделяло целых двадцать пять!

— Вот вам отличный отрез коричневого джерси с лучшей фабрики Огайо.

Мы решили, что это как раз то, что надо, и Портер отправился на примерку. Работники пошивочной мастерской посмеивались, обмеряя его.

— А давайте мы вам все швы сделаем шиворот-навыворот — во будет здорово, не так, как у всех! А если карманы пришить кверху тормашками, никто ни в жись не догадается, что такой прекрасный костюм пошит в тюряге! Да и класть вам в эти карманы всё равно нечего; к тому же можно не бояться, что угодите обратно в кутузку за мелкое воровство — прятать-то ворованное будет некуда!

В другое время Портер бы обиделся, но сейчас он был настолько занят приготовлениями к выходу на свободу, что лишь смеялся и отвечал не менее грубыми остротами в адрес тюремных портных. В отместку они сшили ему такой костюм, что не подкопаешься; даже Портер, с его безупречным вкусом, не нашёл изъяна.

Вечером 23 июля — наутро он покидал тюрьму — Портер решил опробовать свой наряд.

— Джентльмены, любая великая драма требует, чтобы была проведена репетиция в костюмах. Так что — поднять занавес!

И он надел костюм. На голове у Билла красовалась чёрная шляпа-котелок, на ногах — туфли, сшитые одним парнем, сидевшим пожизненно. Туфли скрипели, да так, что слышно было за милю. Узники утверждали, что это делается нарочно: в такой обувке с места преступления не улизнёшь незамеченным. Для Портера не стали делать исключение.

— Это же будет шум на весь мир, полковник! Придётся всё время таскать за собой духовой оркестр.

— Не волнуйтесь, Билл, Вы и так произведёте шум на весь мир.

— Вот, попробуйте спрыснуть их бальзамом для волос. — Билли вручил Портеру им же изготовленный бальзам. — Он, по-моему, способен всё что угодно привести в порядок.

Шутливая, беззаботная болтовня — так проводили мы последние драгоценные часы. Словно пена, в которую превращается большая волна, разбившись о неприступную скалу. Волны, такие величественные, такие могучие, у берега становятся мелкими, словно вся их великая сила вдруг иссякает.

В наших душах кипели эмоции, мозг наполняли сотни мыслей и беспокойных вопросов, но когда эти волны доходили до языка, они обращались в пену. Мы болтали обо всём, кроме того важного, что наполняло наши умы.

Даже начальник тюрьмы — и тот заволновался, когда Портер пришёл к нему в приёмную за документами.

— Я работал над ними всю ночь, полковник. — Портер указал на свои туфли. — Но их красноречие неистребимо.

— Билл, вы выглядите великолепно. Вы просто как законодатель мод. Увидите — дамы не будут давать вам прохода.

— Ну, нет. Впредь я постараюсь избегать любых уз!

За те тридцать девять месяцев, что Портер провёл в тюрьме, лицо его покрылось еле заметными морщинками, однако, без сомнения, в любом обществе он привлёк бы к себе всеобщее внимание. Теперь, исполненный уверенности, достоинства, он выглядел, словно высокообразованный, порядочный бизнесмен, а вовсе не бывший узник.

В приёмной были какие-то посетители. Начальник вышел из кабинета, приказав мне выдать Биллу его бумаги. Как только все разошлись и мы с Биллом остались одни, выносить напряжение стало невозможно. Мне хотелось впихнуть в эти последние минуты всё, что только возможно. Хотелось сказать ему: «Удачи! Господь вас благослови! Пошли вы к чёрту!»