Вот и настало утро моего выхода на свободу. Начальник Дарби встретил меня в коридоре.

— Эл, я иду в больницу. Составьте мне компанию.

Лицо начальника было серым — оно всегда становилось таким, когда им владели сильные чувства, неважно что — восторг или гнев.

— Клянусь Господом, Эл, как мне не по нутру говорить вам это!

Я застыл. Жаркий поток крови застучал в моём горле, в ушах зашумело. Мне показалось, что у меня душа с телом расстаётся — такой я испытал ужас. Что случилось? Мой отец умер? Или брат?

— Они сыграли с вами подлую шутку, Эл. Вас ожидает маршал Соединённых Штатов. Они переводят вас в тюрьму Ливенуорт ещё на пять лет.

Ещё пять лет в тюрьме! Да это же всё равно что пятьдесят! Злоба охватила меня, как торнадо, сметающий со своего пути все новые надежды и намерения зажить честной, достойной жизнью. Я чувствовал себя так, будто меня подвергли пытке, исхлестали плетью, будто кровь в моих жилах превратилась в тысячи скорпионов, жалящих меня изнутри и доводящих до состояния безумного, слепого бешенства.

Я поспешил в почтовое отделение и вывернул на пол все сокровища, которые я любовно собрал и упаковал, чтобы взять с собой на волю: фотографии некоторых узников, цепочка для часов, которую мне смастерил товарищ по слесарке, деревянная шкатулка — подарок одного парня из столярной мастерской и много всякой другой всячины, которую я хотел сохранить в качестве сувениров.

Билли непонимающе уставился на рассыпанные по полу безделушки.

— Что-то ты не больно весел, Эл. Не горишь желанием отряхнуть прах старушки К.Т.О. со своих ботинок?

Я опустился на пол, покидал свои сокровища в большой платок, оттуда они снова посыпались на пол. Кажется, я не соображал, что делаю. Я боялся заговорить, боялся даже взглянуть на Билли. Свирепая ненависть кипела в душе; я был похож на вставшую в боевую позу кобру.

Билли подковылял ко мне, пользуясь стулом, словно костылём, уселся рядом на пол, собрал мои вещички и увязал узел.

— Да что с тобой, Эл?

— Обвели вокруг пальца. Не будет мне ни Нью-Йорка, ни Оклахомы. Ливенуорт — вот что мне будет. Ещё пять лет, — злобно выплюнул я.

У Билли отпала челюсть, он уронил узел и уставился на меня оторопелым взглядом.

— Не может этого быть, Эл. Они тебя разыгрывают!

Я забрал у него узел:

— Меня ждёт маршал! — и быстрым шагом устремился прочь из комнаты.

— Эл, ты так и уйдёшь, не попрощавшись? — Искалеченный позвоночник Билли не позволял ему удержать меня. Я вернулся. Мой товарищ протянул мне тонкую руку для пожатия. Он плакал. — Чёрт побери, Эл…

Я вышел в тёплый солнечный день. Что-то шептал ветерок, весенние цветы, казалось, дразнили меня своими яркими венчиками. Я бы не преминул насладиться этой чудесной радостью, разлитой в воздухе — если бы был свободен.

Но я не был свободен, и порыв тёплого ветерка лишь добавил горечи моему сердцу. У ворот я заметил длинную тёмную фигуру, прислонившуюся к каменной колонне — маршал. В руках он вертел что-то блестящее.

Подойдя поближе, я понял, что это. Наручники. Во мне проснулось нечто безумное, неистовое, словно тигр. Я прыгнул вперёд. Маршал отшатнулся. Мы стояли лицом к лицу, напружившись, готовые в любой момент взорваться. И тут между нами, запыхавшийся и взбудораженный, возник Дарби.

— Не надевайте на него наручники! Он человек чести! Он не будет пытаться бежать, — сказал начальник.

Маршал, хоть и дрожал от страха, всё же сунул наручники в карман.

Всю поездку он даже не пытался изображать из себя строгого охранника, а я не пытался сбежать. По прибытии в Ливенуорт меня препоручили начальнику тюрьмы. И снова пришлось пройти через унижения: меня опять обмерили, сфотографировали анфас и в профиль, обрили голову, опустили до заключённого четвёртого класса. Всё это вызвало у меня злобное, гадливое чувство — словно мне залепили пощёчину.

Интерес к жизни у меня пропал. Даже мысль о том, что я увижусь с Фрэнком, не радовала — слишком уж я был подавлен.

Наша встреча была печальным, тихим воссоединением двух сотоварищей по несчастью. Фрэнк смотрел на меня, я на него, и никто из нас не произнёс ни одного слова, пока стражник не махнул мне — давай, мол, уходи.

Во мне словно что-то умерло. После этой встречи я очень редко виделся с братом и попыток видеться чаще не делал. Так прошло шесть тоскливых, мрачных месяцев.

И вдруг в одно прекрасное утро, почти без всякого предупреждения, случилось нечто непредвиденное. Я вышел из тюрьмы.

Отец с Джоном не оставляли своих попыток и усилили давление. Апелляционный суд выпустил habeas corpus — затребовал, чтобы меня доставили в суд на разбирательство. Суд объявил моё заключение в Ливенуорт незаконным, а вердикт, осуждавший меня на пять лет дополнительно — бессмысленным, поскольку я был осуждён пожизненно. К тому же была ещё одна закавыка: пожизненное я получил за налёт на поезд в Рок-Айленде, а тут меня одновременно осудили в другом округе за нападение на маршала Бада Ледбеттера. Суд постановил, что этот другой округ не имел надо мной никакой юрисдикции, поскольку в это время я уже сидел в другом.

Когда объявили, что я свободен, на меня эта новость не произвела впечатления. Не больше, чем если бы меня попросили доставить записку из одного тюремного корпуса в другой.

Шестью месяцами раньше мы с Билли Рейдлером сидели далеко за полночь и обсуждали моё будущее. Стоило ли мне отправиться в Нью-Йорк и попробовать себя на ниве писательства, а когда сколочу состояние — тогда вернусь к своим родным обеспеченным человеком? Или, может, мне стоит всё же вернуться к ним сразу — таким, как есть, без гроша?

Теперь меня эти проблемы не волновали. Я словно впал в летаргию. Я никому ни о чём не написал. Всякие амбиции и планы возвращения со славой испарились. Я превратился в живой труп.

И только когда я оказался у двери в камеру Фрэнка, когда он взял меня за руку — только тогда во мне что-то ожило. Брат заговорил — невнятно, лихорадочно:

— Боже правый, Эл, не держи зла и не пытайся больше мстить! — сказал он умоляюще. Меня накрыла могучая волна раскаяния. Я бы дьяволу душу продал сейчас за то, чтобы поменяться с Фрэнком местами.

И я больше не пытался мстить. Вернулся в Оклахому и снова стал юристом. После целого года напряжённого труда, лишений и голода — и это в стране всеобщего изобилия! — моя жизнь, наконец, наладилась. «Дела» у меня не переводились, некоторые из них я с большим успехом выиграл.

Прошло несколько лет. Я почти забыл о Билле Портере. И вдруг однажды утром пришёл большой квадратный конверт. Как только я узрел чёткий, круглый почерк, что-то словно пробило брешь в моей броне и заставило сердце забиться быстрей.

Впервые за многие годы во мне запела радость. Мне даже почудился музыкальный, бархатный шёпот Билла Портера, долетевший ко мне через половину континента.

Это случилось в начале 1905 года. Портер просил меня начать писать. Во мне взыграли старые амбиции и я принялся за «Ночных всадников». Так между мной и Портером снова завязалась долгая переписка.

От Билла пришло письмо:

«Элджи Дженнингсу, Запад. Дорогой Эл, я получил ваше сообщение. Надеюсь, скоро за ним последует продолжение. Ну что ж, поскольку мне сейчас нечем заняться, я решил, что было бы неплохо написать вам письмо, а поскольку сказать мне нечего, то на сем я своё послание и заканчиваю. (Шутка).»

Дальше письмо разворачивалось на четырёх страницах — весёлая, причудливая болтовня, целью которой было заманить меня в Нью-Йорк. Ещё не успев дочитать, я уже начал паковать чемодан.

В Нью-Йорке Билл Портер уже стал знаменитостью. Он был теперь О. Генри, человеком, пленившим сердца миллионов читателей своими рассказами. У него вышло уже несколько сборников: «Четыре миллиона», «Голос большого города» и другие. Идея навестить осиянного славой Билла полностью завладела моим сознанием.

Но у меня были и другие причины отправиться в эту поездку. Я собирался по пути остановиться в Вашингтоне и встретиться в Белом доме с Теодором Рузвельтом. Я хотел полного и окончательного помилования, хотел, чтобы меня восстановили в гражданских правах.