Охваченные фанатичным восторгом, мы с Рейдлером признали Билла Портера гением.

Мы решили послать рассказ в «Чёрную кошку». В нашей тюрьме сидел в то время один утончённый француз, банкир из Нового Орлеана. Он договорился со своей сестрой, и рассказ Портера, получивший новоорлеанский обратный адрес, ушёл к издателю.

Как только «Рождественский подарок» отправился в путь, мы с Билли места себе не находили от нетерпения. Недели тянулись, словно годы. Мы были уверены, что рассказ, безусловно, немедленно примут к печати, и предвкушали, что за него заплатят по меньшей мере $75.

Его вернули.

Многими годами позже моя собственная история кочевала от издателя к издателю, и всё же никогда я не ощущал такого разочарования, как тогда, когда был отвергнут великолепный рассказ Портера.

Мне доподлинно известно, что и сам Портер страшно огорчился. Ему нужны были эти деньги, он хотел послать маленький подарок своей дочери, Маргарет. Теперь ей придётся подождать. Его очень терзало сознание того, что он плохой отец.

Но когда Билли вручил ему бандероль, он ничего не сказал. Мы так негодовали на издателей и журналы, что хотели, чтобы он в будущем расписал их самыми чёрными красками.

— Полковник, может, когда-нибудь придёт день, когда не издатели меня, а я их буду отвергать. Пока же мой голос веса не имеет.

И он вернулся к своему столу и писал, писал… Он вернулся к печальной повседневности тюремной больницы, к вечерним обходам камер, он собирал материал и с помощью великого алхимика О. Генри превращал мрачную безысходность в золотое солнечное сияние своих рассказов. Многими из них мы втайне насладились в нашем воскресном «Клубе отшельников».

Портер был художником по призванию, по крови, по темпераменту. В нём не было этакого позёрства, зачастую присущего представителям богемы. Он родился оригиналом. Любил свободу и непосредственное, лёгкое общение. В атмосфере бодрости и веселья он расцветал, забывался и негромко сыпал остротами. Причудливый цыганский нрав его находил способы самовыражения даже в тюрьме: Портер основал «Клуб отшельников».

Шестеро заключённых: трое «банкиров», двое грабителей поездов и один мошенник — вот состав этого элитного клуба. Мы встречались по воскресеньям в отделе по строительству. Могу смело утверждать, что ни в одном клубе, принадлежащем к сливкам общества, не велись такие серьёзные, умные и весёлые дискуссии, как у нас, и самые изысканные эпикурейские пиршества не могли сравниться с нашей скромной воскресной трапезой.

Растратчики были подлинными аристократами, образованными и утончёнными. Такое окружение как нельзя лучше выявляло наиболее выдающиеся черты личности Билла Портера. Он был королём нашего эксклюзивного клуба.

Меня пригласили стать членом этого блестящего общества на третье воскресенье после моего перевода в почтовое отделение.

— Присоединяйтесь, полковник, — шепнул мне Портер. — Уж там-то вас наставят на путь истинный.

Такой престранной вступительной церемонии наверняка нет ни в одном аристократическом клубе.

Портер встретил меня в дверях отдела строительства и с шутовской изысканностью перечислил мои выдающиеся заслуги:

— Позвольте представить вам финансиста, способного украсить собой учредительный совет самой солидной фирмы. Полковник убивает с хладнокровием, сравнимым только утончённостью соусов, которые готовит Луиза.

Луизой называли одного француза, попавшего в тюрьму Огайо за подлог и растрату. Щеголеватый, смуглый, с манерами принца, он начальствовал в отделе строительства и вдобавок колдовал в кухоньке, прячущейся на его задах.

Луиза официально считался шеф-поваром «Клуба отшельников». Он готовил такие пироги и ростбифы, от которых даже у самого завзятого гурмана потекли бы слюнки. Он тщательнейшим образом соблюдал все рекомендации поваренной книги, взвешивая ингредиенты с точностью до золотника и отмеряя время чуть ли не по секундам.

Если бы тюрьма вдруг превратилась в рай, то такое событие выглядело бы ничуть не более чудесным, чем зрелище, представшее в этом импровизированном банкетном зале. Стол, словно явившийся из волшебной сказки, был накрыт на шестерых и украшен букетиком полевых цветов. На скатерти-самобранке красовались самые изысканные деликатесы: оливки, редиска, сахар, сливки, белый хлеб, латук, помидоры…

В кресле за столом сидел маленький и круглый банкир из Нового Орлеана — тот самый, что пристал ко мне, когда я самовольно перевёл себя в Дом банкиров. Он был приставучий, въедливый и скрипучеголосый; когда он говорил, то брызгал слюной — словом, Портер его терпеть не мог.

Билли Рейдлер тоже устроился со всеми возможными удобствами. Этих двоих освободили от тяжёлого физического труда: Билли потому, что он был калекой, а Карно — потому что он был старым, жирным и капризным, как плохо воспитанный ребёнок.

Айки шагал от стены к стене, тщательно прислушиваясь к звукам в коридоре — не идёт ли охранник. Наш клуб, ясное дело, в тюремные правила не вписывался. При первом подозрительном звуке и плита, и стол могли мгновенно убираться из виду. Луиза всё продумал до мелочей, и сам же и осуществил.

Он воздвиг фальшивую стену, за которой и спрятал кухоньку и всё её богатейшее оборудование. Чего здесь только не было! Столовое серебро, салфетки, специи, мука и прочие совершенно необходимые вещи в количестве, достаточном для небольшого отеля. Всё это было либо украдено, либо выторговано у работников других отделов и у шефа тюремной столовки.

В двери показался Луиза, подвязанный фартуком, сооружённым из большого кухонного полотенца.

— Кушать подано, джентльмены. Располагайтесь как дома.

Сегодня дежурным был Портер — его очередь подавать на стол. Билл со всей своей солнечной жизнерадостностью внёс блюдо с ростбифом. Похоже, ему доставляло удовольствие сознание того, что он прислуживает Рейдлеру и мне.

— Полковник, мне гораздо сподручнее держать поднос с едой в это праздничное воскресенье, чем лошадиные поводья в тот ужасный день! — шепнул он мне на ухо.

Луиза принялся резать мясо. До своего последнего вздоха я буду помнить меню того этого обеда! Первая достойная трапеза с того момента, когда меня бросили в камеру предварительного заключения три года назад.

Сначала — томатный суп, Луизина гордость. Он гордился тем, что нашёл средство предотвратить сворачивание молока, бросив в него щепотку соды. А ещё в меню были кукуруза, зелёный горошек, жареная картошка, сладкий пирог и холодный хлебный пудинг с изюмом и смородиной.

Впоследствии я оделял всех попадавшихся мне в жизни женщин Луизиными рецептами. И что? Ни одна не смогла достичь таких высот, такого совершенства, как шеф-повар «Клуба отшельников».

Правила клуба разработал сам Портер. Карточки с этими правилами лежали у каждого прибора, снабжённые карикатурами на членов общества. Под рисунками шли смешные стишки. Каждое воскресенье наши места за столом менялись и карточки тоже.

Портер был неистощим на шутки и розыгрыши. Из всех присутствующих только я и Рейдлер признавали себя виновными в преступлениях, остальные: Луиза, Портер, Айки и старый Карно — считали себя жертвами обстоятельств и весьма болезненно относились к своему прошлому. Поэтому карикатурист изображал их херувимами, праведными монахами, лилиями со сверкающими каплями росы на белоснежных лепестках.

Ни один из этих господ — а ведь они вполне были Портеру ровней, по крайней мере, в социальном плане — не решался обращаться с Биллом запанибрата. Мне кажется, все относились к нему с чем-то вроде священного трепета. Его достоинства никогда никто не задевал. Наверняка, папаше Карно тоже хотелось бы такого же уважения к своей особе, но он так его и не завоевал. Билли Рейдлер не уставал подначивать его, издеваясь над его огромным самомнением. Но тот же Билли скорее умер бы, чем обидел Билла Портера.

Карно не терпел даже упоминаний о том факте, что находится в тюрьме. Он мгновенно взвивался и начинал брызгать слюной, когда кто-нибудь говорил о нём как о заключённом. Каждое воскресенье по этому поводу вспыхивали перепалки — их затевал Рейдлер из чистого ехидства.