Карета свернула на узкую пальмовую аллею. Деревья походили на стоящие стоймя чёрные клинки. Единственным звуком, нарушавшим тишину был стук подков. В молчании моих спутников явно ощущалось суровое осуждение.

— Проклятые неблагодарные… — прошипел я, больше себе самому, чем им. Портер шевельнулся и наклонился вперёд, протянув мне ладонь. Наши руки встретились. Мне мгновенно полегчало. Никакие слова не могли так утешить и успокоить меня, как это тёплое, выразительное пожатие.

Мили убегали, а мы всё ехали — молча и быстро. По-прежнему царило молчание. Ректор закурил сигару. Тусклый огонёк спички на секунду выхватил из темноты лицо Портера.

Оно всё ещё носило отпечаток пережитого потрясения, странное выражение отвращения, словно он стыдился самого себя и той легкомысленной прихоти, что привела к столь трагической развязке — слишком несправедливому последствию его шутливой беспечности. Не поняв серьёзности момента, он ответил улыбкой на вызов — такое случается на балах сплошь и рядом. И вот из-за такого незначительного инцидента на него свалилось подлинное несчастье. Он был совершенно подавлен.

Похоже, что вообще все несчастья в его жизни произошли подобным же образом. Закон причины и следствия в его случае действовал странно — следствие по своим масштабам не соответствовало причине.

Вместе с протянутой мне рукой Портера моя личная трагедия окончилась. Для него же она навсегда осталась одним из самых ужасных в жизни воспоминаний.

Как-то раз он заговорил об этом случае вслух. Мы тогда сидели вместе в кабинете начальника тюрьмы Огайо.

— Тот вечер, — сказал он, — был самым страшным в моей жизни.

Я не мог этого понять. Ведь ясно же было — кто-то из них двоих должен был умереть.

— Почему? — спросил я.

— Полковник, в произошедшем было столько же моей вины, сколь и у убийцы, — ответил он.

— Вы ведь не сожалеете о том, что погиб именно дон? — Его взгляд на происшедшее тогда ошеломил меня.

— Я всегда об этом сожалел! — ответил он.

Он не столько сожалел о смерти дона, сколько о своей пропащей жизни. Я думаю, что Портер предпочёл бы смерть унижению, которому он подвергался, сидя в тюрьме.

Если бы мы тогда остались в Мексике, то, возможно, избежали бы будущих напастей. Но мы поспешно уносили ноги, хотя никто не желал покидать эту страну.

В пятидесяти милях к юго-западу от Мехико-Сити лежала самая плодородная долина в мире. Нам она приглянулась.

Там мы и подумывали обосноваться. Здесь всё росло чуть ли не само по себе, что бы ты ни бросил в землю — бананы, маис, авокадо. Особенно пальмы были хороши.

— Здесь, — сказал Портер, когда мы решили приобрести эту землю, — можно работать и предаваться мечтам.

Я не понял тогда, что он имел в виду, смысл его слов дошёл до меня, когда я прочитал «Королей и капусту». Мы с Фрэнком тоже надеялись обрести здесь себя. У каждого были свои мечты…

Но теперь, в этом молчаливом бегстве, мы распрощались с мечтой. Для нас с Фрэнком это было лишь очередное злоключение — одно из великого множества. Для нашего же молчаливого, но острого на язык приятеля Билла это страшное происшествие стало поворотным пунктом в жизни.

Никто из нас и вообразить не мог, что в будущем нашего друга ждала тюрьма. Мы — другое дело, но он… Кто мог знать, что этот прирождённый аристократ будет вынужден хлебать баланду вместе с ворами и убийцами и прятать свою гордость в карман при одном только косом взгляде тюремного сторожа? И только Портер, мне кажется, знал, покидая Мексику, что смерть была бы для него лучшим уделом…

Если бы мы поселились в той чудесной долине, он, возможно, избежал бы ожидающей его горькой судьбы. Забрал бы к себе дочь. Не пришлось бы вынести столько стыда, таская полосатую робу, — стыда, измотавшего его душу и поломавшего жизнь.

Но его легкомысленная улыбка, посланная чужой невесте, имела катастрофические последствия.

Теперь-то легко понять, почему на его лице прочно поселилось выражение безмерного ужаса.

Когда мы добрались до дома Ректора, Слон плеснул нам виски и попытался поднять настроение. В дверь постучал возница и сообщил, что упряжка готова. Портер был настолько не в себе, что услышав стук, подскочил и чуть не свалился в обморок.

— Не беспокойтесь, — сказал Ректор, пожимая нам руки. — Всё будет в полном порядке, этому человеку можно доверять. А я отправлюсь обратно в отель, и скажу полиции, что вы в моём доме. Это даст вам немного форы.

Мы доехали до маленькой придорожной станции на пути в Тампико, затем сели на пароход в Мазатлане и, наконец, прибыли в Сан-Диего, собираясь оттуда направиться в Сан-Франциско. Но туда мы так и не попали.

О. Генри часто называли демократом, гражданином мира. Лабораторией, в которой он препарировал души мужчин и женщин, были узкие улицы и дешёвые кабаки. Он стремился показывать жизнь без прикрас, не прикрытую блестящим облачением сверкающих огнями бульваров; он избрал предметом своих исследований дно общества. Но по складу души он был аристократ.

Он обладал щепетильностью типичного джентльмена-южанина. Любил водить дружбу с низами, но сам не был из их числа. Он с лёгкой душой присоединился к двум бандитам, по которым плакала кутузка, но был бы оскорблён до глубины души, если бы кто-нибудь отнёс и его к тому же общественному слою.

Для его гордой натуры побег из Мексики в Сан-Диего и дальше вдоль берега, в Сан-Франциско, был неприятен по-особому: находиться «в бегах», быть разыскиваемым полицией — унизительно.

Пароход подходил к причалу, когда я подлетел к ним с Фрэнком и выпалил:

— Прячемся! Они здесь!

Никогда не забуду мучительной гримасы на лице Портера.

На пароходе находился глава группы детективов Уэллс Фарго — проходя мимо, он задел меня плечом. Прежде чем ему предоставилась возможность возобновить старое знакомство, я метнулся к Фрэнку и Портеру. У Уэллс Фарго было о чём со мной потолковать, вот только я не был расположен к дебатам. Скорее всего, капитан Додж не догадывался о моём присутствии здесь, но лучше было не лезть на рожон. Мы остались на пароходе, и он привёз нас обратно в Окленд.

Портер был огорчён и по этому поводу настаивал на выпивке — за его счёт, разумеется. Хотя чтобы угостить нас, ему пришлось взять у меня в долг. Да, похоже, единственное место, где мы могли бы чувствовать себя в безопасности, был Техас.

С 417 долларами, оставшимися от нашего былого капитала в 30 000, мы высадились в Сан-Антонио, по-прежнему пылая желанием предаться невинным радостям простой сельской жизни. В городе я наткнулся на одного своего старинного приятеля-скотопромышленника, и он забрал нас к себе на ранчо. Всего пятьдесят миль от города — и вот тебе раздолье: низкие холмы и широкие долины, прерии и леса… Лучше места ковбойской душе не найти. Приятель предложил нам это ранчо, скот и лошадей за 15 000 долларов.

Да о таком только мечтать! Мы с Фрэнком решили, что берём. Ну, а финансовые вопросы, как заверил нас мой приятель, можно решить с банком в N…, за несколько сотен миль отсюда. Уж пятнадцать-то тысяч там у них в сейфе точно найдётся, и извлечь их оттуда не составит труда. Намёк был понят.

Ситуация создалась неловкая, ведь мы с Фрэнком решили стать на честный путь. Но что было делать? В мошне у нас было пусто, а тут — верный шанс быстро раздобыть нужную сумму. Пылкое стремление к возрождению в новом качестве несколько растеряло свой первоначальный жар, а суровая необходимость завершила процесс охлаждения.

Нас тревожило, что скажет Портер. Какая бы причина ни заставила его примкнуть к нашей компании, мы полностью отдавали себе отчёт, что Билл не из тех, кто нарушает законы.

Причина, по которой мы всё же решили посвятить его в свои планы, заключалась в том, что он был человек гордый. Он остро нуждался в деньгах, и мы это знали. Как знали и то, что его унижало жить в долг.

С момента нашего побега из Гондураса я постоянно подкидывал ему деньжат, и он всякий раз подчёркивал, что берёт их в долг. Поэтому мы не хотели, чтобы Билл чувствовал себя обязанным нам. По нашему разумению, он должен был заслужить свою долю в ранчо.