Его ловкие руки работали легко и уверенно. Я, не отрываясь, смотрел на его лицо. Оно даже не дрогнуло. Дик был совершенно поглощён процессом и, казалось, забыл о присутствии посторонних. Пару раз он скрипнул зубами и перевёл дыхание. На пальцах выступило немного крови; он взял носовой платок и промокнул их. После чего откинулся назад. Он был готов.

Я взглянул на его руку. Да, тонкая и жестокая работа. Указательный, средний и безымянный пальцы левой руки Дика выглядели так, словно ногти с них наполовину содрали, а плоть отдраили наждаком.

Дик был так возбуждён в предвкушении дела, что выпрыгнул из фургона, едва тот остановился, и понёсся к офису «Пресс-Пост Паблишинг» с такой скоростью, что нам с начальником пришлось за ним бежать. В конторе нас ждал с десяток зевак.

— Им что тут — театр? — процедил Дик. Он сгорал от нетерпения. Нам пришлось прождать минут десять, и Дик сверлил меня сердитым взглядом. Я тоже беспокоился, восприняв его взгляд как предупреждение: если мы не поторопимся, пальцы потеряют чувствительность. Поэтому я кинулся к начальнику и оттёр в сторону двоих канцелярских недотёп, точивших лясы в столь неподходящее время.

— Надо поторопиться, или работа не будет сделана!

Лицо начальства посерело от страха. Дик прикрыл рот рукой и безмолвно расхохотался. Я прошептал начальнику, что «зрителям» придётся выйти; только двое представителей властей, сам начальник, Дик и я могут войти в комнату, где стоит сейф.

— Ну что ж, приступайте! — сказал один из власть предержащих.

Дик приступил, сказав при этом без тени нерешительности:

— Засекай время, Эл! — и сопроводил свою реплику смешком, в котором явно ощущался триумф. Его лицо было непроницаемо, как у статуи, на скулах играл румянец, а глаза неестественно блестели.

Он опустился перед сейфом на колени, положил ободранные пальцы на циферблат, мгновение подождал и повернул его. Я, как заворожённый, следил за каждым движением его сильных, изящных рук. Крохотная пауза, затем правая рука Дика повернула циферблат обратно. Ещё один поворот циферблата — и Дик потянул рукоятку на себя. Сейф открылся!

При виде такого чуда все остолбенели. В комнате стало тише, чем на кладбище. Колдовство какое-то! Представители власти стояли как громом поражённые. Я взглянул на часы. С начала «операции» прошло двенадцать секунд.

Дик поднялся с колен и отошёл от сейфа. Начальник в порыве чувств бросился к Дику и положил руки ему на плечи. Лицо Дарби сияло от гордости.

— Парень, да тебе цены нет! Господь тебя благослови!

Дик с непроницаемым видом кивнул. Скромник.

По пути обратно начальник наклонился к Дику и положил свою ладонь на его руку:

— Ты самый благородный парень, которого когда-либо создавал Господь, — сказал он. — Если бы, к примеру, я получил такой приговор, как ты, то чёрта с два я бы согласился для них хотя бы пальцем о палец ударить!

Дик пожал плечами и наконец прервал молчание. Его губы дрожали. Он смотрел из окна фургона и буквально упивался тем, что видел: люди, улицы, дома…

— Смотри! Смотри! — Он ухватил меня за рукав и ткнул пальцем в какого-то пацана лет десяти, ведущего брыкающегся мальца лет трёх-четырёх. Ну, и с чего такие восторги?

Дик откинулся назад — картина исчезла из поля зрения.

— Это первые детишки, которых я увидел за шестнадцать лет. — Больше он наружу не смотрел, и никто из нас не произнёс ни слова до самой тюрьмы.

На следующее утро все газеты Колумбуса вышли с кричащими заголовками — сенсационная новость! Начальник тюрьмы дал Дику слово не раскрывать секрета. Даже те двое, что были наблюдателями при вскрытии сейфа, не поняли, каким образом оно было произведено. Им показалось, что Дик попросту задействовал колдовство.

Были высказаны самые разные догадки относительно происшедшего. Одна газетёнка утверждала, что каторжник из тюрьмы штата, попавший за решётку ещё мальцом и сидящий пожизненно, будучи на пороге смерти, открыл сейф стальной проволокой. Другая вопила, что — нет, он пользовался ножом для резания бумаги. Никто так и не дознался до правды.

И только один человек заговорил об обещанном помиловании. Это был я.

Я отправился к начальнику.

— Дик ужасно кашляет. Им бы поторопиться.

— Поторопятся! — твёрдо сказал Дарби. Его слову можно было верить. Я передал этот разговор Дику — тот уже вернулся обратно в механическую мастерскую.

— А, да мне плевать, — сказал он с мрачной отрешённостью. — Не верю я им. Я и сделал-то это только для тебя, Эл. — Он метнул на меня быстрый взгляд. — Может, моя старушка видела газеты… Хорошо, если бы она поняла, что это я сделал — ей было бы, чем погордиться перед соседями. Ты не сможешь дать ей знать?

Он направился в свою камеру, но на пороге обернулся:

— Эл, — сказал он, — не переживай ты за меня. Я же знаю — не видать мне помилования. Так и помру за решёткой.

Когда дверь камеры закрылась за Диком, я ещё долго не уходил, ждал, что он выйдет опять. В тюрьме все становятся на редкость суеверными. Я задавался вопросом: неужели горькое высказывание моего товарища о том, что ему не видать свободы, было пророческим? Я вернулся в кабинет начальника. На меня повеяло холодным дыханием страха, которое враз загасило огонёк надежды.

Все в тюрьме знали, что сделал Дик. Вся тюрьма гудела, выдвигая самые фантастические теории о том, каким образом ему это удалось.

В тот вечер в кабинет начальника пришёл Билл Портер. Его визиты всегда были мне приятны. Тёплый, тихий юмор Билла, его солнечная натура согревали сердце, и горькое убожество тюремной жизни забывалось.

Когда нам с Билли Рейдлером не удавалось подбодрить друг друга, мы всей душой надеялись услышать за дверью конторы голос Портера: вот он — войдёт, учует, что настроение не ах, и в один момент прогонит хандру прочь своей неугомонной весёлостью.

Юмор Билла брал своё начало не в беспечном счастье, но в правде жизни, как он её видел. Он не был неисправимым оптимистом. По временам он впадал в молчаливую мрачность, она, казалось, окружала его, словно тёмное облако. Но при всём при том Билл обладал непобедимой жизнерадостностью, которую не могла омрачить жестокая несправедливость тюремного бытия.

Билл воспринимал жизнь такой, как она есть. Не было в нём той жалкой трусости перед испытаниями, выпадающими на долю человека, трусости, которая сама себя отравляет издёвками, самокопанием и жалостью к себе. Для него жизнь была всеобъемлющим экспериментом, в котором неизбежны миллионы ошибок, но который обязательно увенчается триумфом.

Тюрьма иссушила его сердце, но ум остался ясным и непредвзятым. Стоило ему только отпустить острое словцо — и защитный покров нашего недовольства своим существованием давал трещину, отвратительный, угнетающий душу мир застенка отступал; мы смеялись и забывали горе.

— Полковник, я полагаю, вы поддерживали Пандору под локоток, когда она открывала свой ящик в «Пресс-Посте»?

Он протянул мне газету с описанием подвига Дика. Это был первый случай, когда Портер признал, что его любопытство задето.

Я рассказал ему о Дике. Ему хотелось точно знать, как был открыт сейф. Рассказ о том, как человек стачивает собственные ногти до мяса и обнажает нерв, привёл его в ужас. Он обрушил на меня град вопросов.

— Я думаю, он мог бы избрать способ полегче, — сказал Билл. — Как насчёт того, например, чтобы зашлифовать кончики пальцев наждаком? Менее жестоко, правда, неизвестно, было ли бы так же эффективно, как вы думаете? Он испытывал сильную боль? Да он, должно быть, не человек, а кремень. Бр-р-р! Я бы не пустился на такое, даже если бы это помогло прорваться сквозь решётки нашего здешнего персонального ада. А что он за парень, этот Дик Прайс? И как к нему изначально пришла в голову такая идея?

Я был поражён — Портер дал волю своему любопытству, словно какая-нибудь старая сплетница.

— Но-но, дружище, вы, кажется, записались в преемники испанской инквизиции! — дурачился я. — Чего это вы так интересуетесь, а?