— Скажу вам по чести, почему история Салли не произвела на меня особого впечатления, — вернулся он к прежней теме. — Ей намного лучше здесь, чем на свободе. Я знаю, это место не сахар, но что уготовано на воле женщине с таким прошлым, как у Салли? О чём вы думали, полковник, планируя послать её туда, где она тотчас будет ввергнута в сточную канаву?

Салли сказала мне почти слово в слово то же самое, когда я, выйдя на свободу, попытался исхлопотать для неё помилование. Я тогда пришёл в тюрьму навестить её.

— О, мистер Дженнингс! — воскликнула она. Её лицо стало совсем бледным и прозрачным, отчего она казалась существом из другого мира. — Не беспокойтесь вы так за меня! Неужели вы думаете, что мне позволят вернуться обратно? Вы же знаете, что я падшая женщина, у меня был внебрачный ребёнок! Разве свет может простить такое преступление? Нет, здесь мне самое место. Я человек конченый. На земле для меня помилования нет.

Салли была права. В мире за тюремными стенами ей не было места. Бывший заключённый подвергается бойкоту со всех сторон — и с экономической, и с общественной. И никакая отвага, никакая настойчивость не помогут покончить с этой изоляцией.

Мы часто беседовали об этом — Билл Портер и я. У нас эта тема пользовалась таким же непреходящим успехом, как разговоры о нарядах у женщин. И однако же обсуждение перспектив будущего служило для Портера источником постоянных страданий, без конца раздражая и тревожа его. По вечерам он наведывался на почту, и мы с умеренной весёлостью болтали и сплетничали. Иногда кто-нибудь упоминал об очередном заключённом, вышедшем на свободу, но тут же угодившем обратно за решётку за повторное преступление. В таких случаях всякая насмешливость покидала крупное, красивое лицо Портера, а на её место водворялась тяжёлая мрачность; лёгкая, сердечная болтовня сменялась молчанием.

Билл Портер-шутник становился Биллом Портером-циником. Боязнь за своё будущее, словно ядовитая змея, свила гнездо в его сердце и вонзила зубы в самый корень его весёлости.

— Печать тюрьмы куда страшнее печати Каина, — частенько говаривал он. — Стоит миру только один раз узреть её — и с тобой покончено. Я сделаю всё, чтобы мир не увидел этой печати на мне. Я не стану изгоем. Человека, который пытается противостоять волне предрассудков, неминуемо унесёт в открытое море. А я попробую плыть по течению.

Портеру оставалось сидеть меньше года, так что он заранее разрабатывал планы возвращения в свободный мир. Для меня же вопрос вообще не стоял — у меня был пожизненный срок. Но мне всё время казалось, что позиция Портера какая-то фальшивая. Я прекрасно понимал, что над его головой будет постоянно висеть Дамоклов меч. Страх перед разоблачением будет омрачать и преследовать его всю жизнь.

— Когда я выйду, то похороню имя Билла Портера в глубинах забвения. Никто и никогда не узнает, что я был постояльцем каторжной тюрьмы Огайо! И я не Портерплю, чтобы какие-то невежественные людишки бросали на меня косые взгляды!

В такие дни душа Портера становилась для меня самыми настоящими потёмками. Его настроения менялись с причудливостью картинок в калейдоскопе. Он ведь был добрейшим и терпимейшим человеком, но при этом иногда пускался в гневное бичевание всего человечества, и оно, казалось, вырывалось из самой глубины сердца, полного презрительного гнева на своих собратьев. Позже я научился понимать его. Он любил людей. Он ненавидел их пороки.

Его дружбы можно было добиться только ответной честностью и искренней привязанностью. Портер находил себе приятелей в трущобах с той же лёгкостью, что и в великосветских гостиных. По натуре и темпераменту он был аристократом, но при этом его аристократичность не склонялась перед властью денег и богатства.

Деньги, элегантная одежда, положение — ничто не могло ввести его в заблуждение. Он не выносил снобизма и неискренности. Ему всегда хотелось знакомиться и заводить дружбу с людьми, а не с их одёжками или банковскими счетами. Он сразу признавал ровню себе, даже если она скрывалась под рубищем, и мгновенно унюхивал разлагающееся нутро, прячущееся под порфирой и шёлковым бельём.

Портер смотрел прямо в корень человеческой натуры, он шёл вглубь, заглядывал в самую душу. И осмеивал обычные стандарты, которыми зачастую измерялись заслуги мужчин и женщин, пустые и поверхностные критерии, на которых частенько базировался чей-либо престиж.

— Полковник, — насмешничал он, — у меня самая что ни на есть великолепная родословная! Ей тысячи и тысячи лет — я ведь происхожу от самого Адама! Хотел бы я встретить хоть кого-нибудь, чьё фамильное древо не уходит своими корнями в почву райского сада. Вот это был бы феномен — неизвестно откуда взявшееся существо, которое зародилось само по себе! И потом, полковник, если бы эти великие первые семейства заглянули ещё дальше в глубь времён, то нашли бы своих нечастных, жалких предков прозябающими в виде протоплазмы в пене морской!

И чтобы эти потомки ничтожней слизи осмеливались смотреть на него сверху вниз?! Нет, эта мысль была ему нестерпима. Он считал себя ровней кому угодно. Его яростная, честная независимость не стала бы ни от кого терпеть покровительственной снисходительности!

— Я ни перед кем не собираюсь склонять голову. Когда выйду отсюда, буду вести себя дерзко и свободно. Никому не позволю занести над моей головой дубину с надписью «для бывших заключённых»!

А я отвечал:

— Другие говорили абсолютно то же самое. — Я чувствовал, что позиции Портера не хватает смелости. — Но всегда находится какой-нибудь охотник за чужими тайнами. Боюсь, вам не избежать этой опасности.

— А кому в голову придёт выходить на охоту, если никто не узнает, что вы когда-то были не человеком, а номером таким-то? — парировал Портер, недовольный тем, что ему приходилось защищаться.

Но как ни странно, каждый день случалось нечто такое, что, казалось, подтверждало правоту Портера.

Люди выходили на свободу, а в течение нескольких месяцев снова оказывались там, откуда вышли. Прошлое становилось их бичом — они не могли избежать его хлёстких ударов. Как раз через несколько недель после того, как я рассказал Портеру историю Салли, мрачная трагедия, случившаяся с Козлом Фоули, ввергла нас всех в огненную геенну ярости и бешенства.

Несчастья, выпавшие на долю Фоули, произвели на Портера огромное впечатление. Этот инцидент стал непосредственной причиной распада «Клуба отшельников».

Прошло три недели после того, как Портера перевели в кабинет кастеляна, и за всё это время он ни разу не явился на наш воскресный обед. В его отсутствие настроение у нас было столь же унылым, какое вызывает холодный дождь Первого мая. Без него в клубе не было жизни — даже балагурство Билли Рейдлера не могло развеять печальную атмосферу.

Папаша Карно, обнаружив свою салфетку сложенной не так, как ему хотелось, разбрюзжался не на шутку, а Луизе не удалось пуститься в спор относительно Творения: он начал было распространяться о расчленении Вечности, но ему никто не отвечал.

Я воспринял отсутствие Билла как личное оскорбление — словно меня забыл мой лучший друг.

И на четвёртое воскресенье мы опять уныло сидели за своей жалкой трапезой. Никто даже не потрудился разжиться к обеду беконом.

В мои обязанности обычно входила добыча мяса для жаркого: я подкидывал охраннику на пищевом складе почтовых марок на пару долларов, и этот ревностный государственный служащий разрешал мне поживиться у него в закромах всем, что смогу унести.

Но теперь на службу поступил новый охранник, и на нём я опасался применять свою тактику. Луиза оказался не более везуч, чем я, так что нам пришлось довольствоваться прелой картошкой, консервированными бобами да чёрствыми пончиками.

— Где мистер Билл? — ворчал старый Карно. — Неужели получив повышение, он так возгордился? Во имя Юпитера! Да было бы ему известно, что имя Карно — одно из достойнейших в Новом Орлеане! — кипятился он и брызгал слюной.