Провальная затея привела к нашей поимке. Это предприятие посчитали самым наглым из всех подобных акций, когда-либо совершённых. Вооружённые отряды прочёсывали край в погоне за «бандой Дженнингса».[21] В декабре 1897-го года мы попались.

Мы вернулись на старое доброе ранчо Спайк-Эс, то самое, где я впервые встретил бандитов, а потом и присоединился к ним; то самое, где было задумано нападение на поезд МКТ. Мы затаились и ждали прибытия Маленького Дика.[22]

Однажды, когда ветер за окном завывал, как тысяча чертей, в дверь постучали. Харлисс вышел на крыльцо. Там стоял человек, с ног до головы заляпанный грязью, с глазами, опухшими до такой степени, что он еле мог держать их открытыми; с его одежды натекла целая лужа. Человек просил защиты и прибежища. Это был владелец ранчо неподалёку. В этот вечер он решил попробовать себя в качестве ищейки, а охотился он, само собой, на нас.

У всех было предчувствие, что ловушка скоро захлопнется. К сожалению, одними подозрениями всё и ограничивалось — этот тип был приятелем кого-то из родичей Харлисса, так что с ним дóлжно было обходиться любезно. Но ни один из нас в ту ночь не сомкнул глаз.

Настало ослепительно солнечное, но колюче холодное утро. Миссис Харлисс вышла на пруд за водой и вскоре вернулась, запыхавшаяся и растрёпанная — она потеряла шаль по дороге.

— Маршалы! Маршалы здесь! Мы все пропали!

Фрэнк и Бад схватили свои винчестеры и кинулись вниз по лестнице. Миссис Харлисс подхватила на руки своего младшего братишку и побежала к выходу, а я выскочил через кухонное окно.

Град пуль обрушился на входную дверь, разнося её в щепки. Осколки разбитого стекла оцарапали мне лицо. Мы забились в маленький флигель поблизости от большого дома. На первом этаже хижины было три комнатушки, наверху — одна. Пули пробивали хижину насквозь, словно та был из картона. Тарелки на столе разлетались вдребезги, со стен сыпались фотографии и картинки, печь размолотило… Трое из нас были ранены. Маршалы окружили нас с трёх сторон: они засели в хлеву с северо-востока, в бревенчатом сарае с севера и в нагромождении камней в зарослях на северо-западе. С четвёртой стороны только персиковый садик отделял нас от открытой прерии.

Мы сопротивлялись минут сорок, пока от нашего жалкого прибежища не осталось камня на камне, после чего рванули в прерию, отстреливаясь на ходу. Они не осмелились погнаться за нами на открытой местности.

Мы не останавливались до самого Утиного ручья, где сделали привал, чтобы перевязать раны. Мне продырявили ногу чуть повыше колена, пуля застряла в кости. Баду пробило плечо, у Билла была на бедре рана, похожая на глубокий собачий укус. А вот у Фрэнка, несмотря на то, что его верхняя одежда была пробита в двадцати семи местах, на теле не оказалось ни царапины.

Забравшись высоко в горы, мы заняли там последнюю линию обороны. Весь день мы прятались. Холод был собачий. Из еды у нас на всех было два яблока. Прошло ещё два дня. Маршалы не показывались.

Мы пересекли ручей в обратную сторону, захватили парочку индейцев и их лошадей, после чего пустились по направлению к Канадской реке.[23] Мои раны воспалились, пришлось дважды вскрывать опухоли перочинным ножом, чтобы дать выход гною. Мы прямиком выскочили к дому Бенни Прайса — нашего давнишнего дружка. Он принял нас и накормил досыта. Но оставаться у него было нельзя — не портить же жизнь человеку!

У нас в тех краях был ещё один знакомец, конокрад по фамилии Бейкер. Он пришёл к Прайсу и дал нам телегу. Фрэнк отнёсся к нему с подозрением и не хотел водить с ним компанию. Бад, Билл и я спрятались в телеге. Бейкер должен был отвезти нас в свой дом. У Билла, похоже, ранения были серьёзные. Бад и я почти всю дорогу валялись без сознания. Один раз я пришёл в себя. На козлах кто-то сидел.

— Эй, кто там? — спросил я.

— Я, чёрт побери! — ответил Фрэнк. — Надо же как-то выбираться из этой передряги.

Пока мы были в отключке, Бейкер послал кого-то к Фрэнку якобы с просьбой от меня, что я хочу его видеть. Фрэнк пришёл. Бейкер завёз нас в лес, в ловушку, и, поклявшись, что мы на верном пути, сделал ноги. Поперёк дороги лежало поваленное дерево. Билл умирал, Бад и я, оба без сознания, валялись на дне телеги. Фрэнк выбрался на дорогу, чтобы убрать дерево.

Целый отряд маршалов с кольтами наготове, выскочил из засады и окружил нас:

— Дженнингсы, сдавайтесь!

Сопротивляться было бессмысленно, соотношение сил было десять к одному.

Для вынесения приговора понадобилось чуть ли не два года. Мне влепили пять лет по обвинению в покушении на убийство маршала. В другом округе меня осудили за нападение на поезд на Рок-Айленде и дали пожизненное. Отбывать я должен был в каторжной тюрьме в Огайо.

Такова была таинственная прихоть судьбы, вновь сведшая меня с Биллом Портером.

Жизнь в тюрьме противоестественна, жестока и невыносима. Запертые в вонючих, душных камерах, люди превращаются в свиней. Им отказано в любых сношениях с внешним миром — миром нормальных людей. Остатки доброты и человечности в душах узников уничтожаются здесь с жестокостью, какой обычные мужчины и женщины не могут себе и вообразить.

За решёткой сохнет и вянет даже ко всему привычный горожанин. Ну а вольный житель равнин и гор становится конченым человеком, как только оказывается в затхлом склепе среди серых тюремных стен.

Тяжёлое дыхание тюрьмы, полное отвратительных запахов, горьких проклятий и подавленных протестов, разбудило во мне зверя.

Все газеты в штате громкими фанфарами возвестили о моём прибытии в тюрьму, так что самый распоследний заключённый знал об этом. Двое моих бывших подельников по ограблению поездов захотели возобновить былую дружбу и ухитрились оказаться в том коридоре, по которому меня вели.

Выглядели они как призраки, я даже не узнал их поначалу. Они проскользнули, как бледные тени, иссохшие и костлявые — тюрьма за один год высосала из них жизнь. Они прибыли сюда здоровяками-громилами и вышли отсюда полудохлыми мешками костей.

А потом был мой первый прием пищи: вонючая бурда, прогорклое мясо, мириады мух, готовых сожрать тебя живьём, как только ты входил в столовую. Я втиснулся на табурет между двумя потными неграми, больше похожими на горилл, чем на людей.

Помещение наполняли стук жестяных плошек, шарканье ног; там и сям народ тянул вверх руки, прося у охранников хлеба — и всё это в полном молчании. Проклятая, давящая, жестокая немота — вот удел узников каторжной тюрьмы.

Перед каждым на столе стояла жестяная миска с аппетитным варевом: мушиные черви в жиже. Меню венчали кусок хлеба и блюдечко мух, плавающих в мелассе.[24] Я не привычен к разносолам, но при виде этих отбросов меня чуть не стошнило.

Напротив меня, сгорбившись и уткнувшись чуть ли не носом в свою тарелку, сидел плотный, краснолицый человек и возил ложкой в вонючей бурде. Он поднял два пальца. К нему подошёл дежурный — с шеи у него свисал на верёвке котелок. Одним ловким движением он набрал половник этого дерьма и с размаху вывалил его краснорожему в тарелку. Каждый раз, когда дежурные выдавали узникам еду, они делали это с размахом, так что ошмётки мяса и брызги летели во все стороны. Так и в этот раз — стол был узкий, и мне заляпало всё лицо. В одно мгновение я вскочил на ноги. Мой сосед-негр дёрнул меня вниз.

— ’Лассу не бу’шь? — спросил он. Я подвинул ему десерт из мух в сиропе.

Он сунул в тарелку большой палец, выковырял оттуда мух, размазал их по столу и принялся за мелассу.

В свою первую ночь в камере я чувствовал себя так, словно был забыт всем миром. Камера представляла собой каменный склеп четыре на восемь футов без окна. Единственную возможность для вентиляции предоставляла решетчатая дверь, ведущая в закрытый коридор. На деревянных нарах валялись два соломенных тюфяка — в этой душной норе я обретался не один.