В камерах не было никакого санитарного оборудования. В субботу вечером людей запирали и держали в этих клетках до утра понедельника. Двое мужчин спали, дышали, топтались по головам друг у друга на пространстве четыре на восемь футов в течение тридцати шести часов, что превращало этот склеп в истинный ад. Воздуха в камере не оставалось, его заменяла страшная, невыносимая вонь.

В утро следующего понедельника я решил, что с меня хватит, пора перебираться куда-нибудь в другое место. Мне дали работу в отделе перемещений — такая честь выпадала не каждому заключённому, а меня вот определили на должность клерка на следующий же день после моего прибытия. В мои обязанности входила проверка наличия на месте каждого человека, регистрация перемещений заключённых из одной клетки в другую и учёт всех, кто вышел на волю. Ни один служащий не мог покинуть стены тюрьмы, пока каждый из узников не был учтён как дóлжно.

Один из тюремных корпусов назывался «Домом банкиров» и был предназначен для привилегированных заключённых. Эти акулы финансового бизнеса были все поголовно джентльменами. Они не грабили поездов, рискуя своей шкурой за добычу в двадцать-сорок тысяч долларов. Они занимались грабежом, не марая рук, удобно разместившись в мягких креслах в добротно обставленных конторах. Они были вежливы и обходительны, кладя в собственный карман денежки, доверенные им всякими работягами, мелкими инвесторами да девушками, зарабатывающими себе на жизнь честным трудом.

Они давили каблуками сотни борющихся за выживание семей, но при этом тщательно мыли руки, которые были по локти в крови. Эти джентльмены иначе, чем на миллионы, не разменивались.

Они считали себя заслуживающими внимания — и они его получали.

Камеры в «Доме банкиров» были ну просто шикарными салонами по сравнению с клетками в том блоке, куда поместили меня. В них были зеркала, на дверях висели шторы, а пол устилали ковры. Одна из этих роскошных гостиных освободилась — занимающий её уважаемый узник вышел на свободу. Вот я и перевёл себя на его место.

Когда я утром появился на светском променаде в своем новом жилище, моя грубая ковбойская рубашка так и напрашивалась на комментарии: все «банкиры» занимали в тюрьме должности клерков, им было разрешено носить белые сорочки. Один из них — элегантный, с холёным, полным лицом, обратился ко мне с истинно южной обходительностью. Он в своё время нагрел свой банк на пару миллионов.

— Доброе утро, са’. Вы «банкир», я так полагаю?

— Да, — ответил я.

— Из Национального? — Его интересовало, не коллеги ли мы.

— Не совсем. Моя деятельность распространялась на все банки подряд. А вы, если не ошибаюсь, казнокрад? — Последнее я произнес полуутвердительно.

Магнату из Нового Орлеана моё определение не понравилось. Его ухоженное личико приняло приятный багровый оттенок.

— Я… мм…

— Да, са’, вот и я то же самое, — ответил я.

— Должно быть, здесь какая-то ошибка, — высокомерно проронил он.

— И я так думаю. Пойду-ка я обратно к конокрадам, там мне самое место. По крайней мере, буду среди джентльменов.

Моё отбытие из «Дома банкиров» произошло куда раньше, чем я ожидал — давешний завистливый собеседник накапал. Я предстал пред очи заместителя начальника тюрьмы.

— Кто тебя перевёл? — накинулся он на меня.

— Клерк, заведующий перемещениями, — ответил я чистую правду. К счастью, заместитель был в хорошем настроении.

— Да? Это за какие такие заслуги?

— Заслуг у этих камер много: хорошие постели, ковры и воздух почище.

— Эти комнаты предназначены для «банкиров»!

— Я и есть «банкир».

— Не примазывайся. Они ни у кого под носом не махали оружием. Ступай-ка к себе подобным. Они, небось, там уже прикарманили всё твоё барахло.

Вот так я и вернулся в свою яму. К тюремной жратве я постепенно привык. Научился вытаскивать червей из бурды и обходиться без мелассы. Единственное, к чему я так и не привык — это к воскресеньям. После них у меня возникало желание кого-нибудь прирезать. Так пришло четвёртое воскресенье после моего прибытия.

Каждое воскресенье служащий тюремной больницы обходил все камеры, выдавая заключённым таблетки и хинин. Лекарством наделялись все узники вне зависимости от того, нужно оно им или нет.

Больничный служащий стоял у моей двери. Я чувствовал на себе его взгляд, но сам на него не смотрел. А потом зазвучал голос, тихий и размеренный. Мне показалось, что луч солнца, прорвавшись сквозь тучи, осветил мою тесную каморку. Низкие, бархатные звуки заструились, разрывая мрак темницы, и предо мной, как наяву, встали волнующиеся под ветром прерии и тихие холмы техасского ранчо, приземистое бунгало в Гондурасе, долина Мексики, памятная картина в бальном зале…

— Ну вот, полковник, мы и встретились.

Во всей моей жизни не было более волнующего момента, чем этот, когда Билл Портер произнёс своё простое приветствие. Мне словно нож в сердце вонзили. Я чуть не плакал. Не было сил взглянуть ему в глаза.

Билл Портер в полосатой робе… Многие месяцы мы ели, пили и путешествовали через всю Южную Америку и Мексику вместе. Он ни словом не обмолвился о своём прошлом. Какой же мукой было для меня видеть его теперь! Его тайна, которую он так крепко хранил, кричала из каждой складки его серой тюремной робы, подпоясанной чёрным кушаком. Самый гордый человек, из всех, кого я только знал, стоял по ту сторону решетчатой двери, выдавая каторжникам хинин и таблетки.

— Полковник, мы пользуемся услугами одного и того же портного, но фасоны у нас разные, — произнёс прежний шутливо-серьёзный голос.

Я взглянул на него: неужто он в состоянии шутить? Его лицо всё ещё сохраняло выражение сдержанного, надменного достоинства, но в ясных глазах явственно читались грусть и боль.

По-моему, это единственный раз в моей жизни я не был расположен к разговорам. Билл осмотрел мою висящую мешком робу — я унаследовал её от какого-то каторжника, собирающегося её выбросить. Я вполне сходил за пугало огородное: слишком длинные рукава закатаны, а штаны я заткнул сзади за пояс утиным хвостом. Ботинки были на четыре размера велики, поэтому когда я ходил, раздавался стук, как от целого эскадрона конницы.

— Но скоро вас повысят до первого разряда, — продолжал Портер. Он намеренно затянул поиски коробочки с полагающимися мне таблетками — чтобы иметь возможность дать мне хороший совет.

— Полковник… — быстро прошептал он: беседы были под запретом, а охранник мог появиться в любой момент. — Выбирайте себе друзей поаккуратнее. На воле неважно, с кем ты водишь дружбу; я рад, что вы проявили себя весьма дружелюбной личностью в Гондурасе. Но каторжная тюрьма Огайо — совсем другое дело. Не доверяйте никому.

Если бы я последовал этому ценнейшему совету, не пришлось бы мне потом шесть месяцев мучиться в карцере.

— А когда вас повысят до первого разряда, я постараюсь что-нибудь сделать. Может, удастся перевести вас в больницу.

Это всё, что он успел сказать — в коридоре раздались шаги охранника. Мы обменялись пристальными взглядами, Портер отсыпал мне в ладонь таблеток и состроив невинную мину, отошёл от моей клетки.

После его ухода гнёт неволи стал ощущаться ещё сильнее. Стены тюрьмы словно сжимались вокруг меня, камера превращалась в глухую чёрную яму. Мне показалось, что я видел Билла Портера в последний раз.

О себе он ничего не рассказал. Я узнал, что его осудили по делу о присвоении денег нечестным путём. Я никогда не расспрашивал его об этом. Как-то раз в Нью-Йорке, много лет спустя, он упомянул о том давнем деле. Это случилось в отеле «Каледония». Он брился, а пока он этим занимался, мы предались воспоминаниям о годах, проведённых в тюрьме. Он попросил меня рассказать об ограблении банка.

— Билл, а за что вы угодили в кутузку? — спросил я. Насмешливо прищурившись, он обернулся ко мне. Продолжая скрести бритвой подбородок, немного помедлил с ответом.

— Полковник, и как вам удавалось столько лет удерживаться от этого вопроса? Я одолжил у банка, в котором работал, четвертак в расчёте на то, что цена на хлопок поднимется. Она упала, а я загремел на пятак.