— Ну и идите, я тут при чём, — ответил я.

Он хмуро воззрился на меня, физиономия его побледнела от гнева. Он провизжал:

— А ты разве не собираешься молиться с нами?

— Не-а. Только не с этими подонками.

Нигер-конокрад, глоткорез и священник удалились в кабинет, где заключённые повалились на колени и принялись что-то бубнить и вопиять к Создателю.

Через час меня послали к заместителю начальника — получить наказание за дерзость и нарушение субординации. Но заместитель не стал меня наказывать. Он сказал:

— Не хочешь молиться — не молись. Тебя не затем засадили в кутузку.

Мне дали работу в почтовом отделении. Начальником у нас был Билли Рейдлер, который тоже угодил за решётку за ограбление поездов. На этой новой должности я обрёл относительную свободу и к тому же был ближе к больнице. Билл Портер, Рейдлер и я стали друзьями, и наша дружба прекратилась только со смертью — сначала Портера, потом Рейдлера.

Рейдлер был в тюрьме всеобщим любимцем. В бытность свою вне закона он наводил ужас на всю Индейскую Территорию. При этом он был строен, белокур и говорил голосом нежным, как у девушки. Большой мастер всяческих проказ, он обладал самым мягким и приятным характером из всех людей, которых я когда-либо встречал. В своей последней схватке с маршалами Рейдлер потерял три пальца на правой руке, две пули засели у него в шее, повредив позвоночник, и передвигался он теперь довольно неуклюже — у него развилась сенситивная атаксия, то есть расстройство координации движений.

А вот Билл Портер и в тюрьме оставался таким же замкнутым, каким был в Гондурасе или в Мексике. Ему нелегко давалось заводить друзей. Между ним и миром словно стоял непреодолимый барьер, и никому не было дано пробиться через это ограждение, защищающее его надежды, мечты и тревоги. И всё же он любил заключённых с лихим бандитским прошлым больше других узников. А всё потому, что бывшие бандиты до тонкостей познали искусство не вмешиваться в дела своих собратьев по профессии.

Там, в почтовом отделении, Билли Рейдлер, Портер и я провели много счастливых часов. Мне довелось наблюдать рождение нового Портера, который впоследствии стал О. Генри — выдающимся мастером доброй улыбки.

Произошло это довольно необычным образом.

Я принялся за мемуары о своих разбойничьих годах. Да вообще-то, каждый узник в кутузке пишет свою историю, каждому его жизнь представляется подлинной трагедией, выдающимся приключением, к которому все, несомненно, питают живейший интерес. Я выбрал для своей книги весьма впечатляющее наименование. Рейдлер был в восторге от моего литературного творчества. Он упивался моим «изящным слогом».

«Всадники Запада» неслись вперёд бешеным галопом. Некоторые главы содержали до 40 000 слов и ни одного мало-мальски значительного события. В других же едва набиралось семь-восемь предложений, а убийств при этом было столько же, сколько и слов.

Рейдлер настаивал, что в каждом абзаце должно быть по трупу, тогда книга, как он выражался, «пойдёт». В конце концов я затормозил.

— Если я и дальше продолжу мочить всех направо и налево, — сказал я, — на всей земле никого не останется.

— А я тебе говорю, что так надо! — возражал Рейдлер. — Вот спроси Билла Портера! Он тоже что-то там пишет.

Надо сказать, что на тот момент я считал себя куда лучшим писателем, чем Портер. Я даже не знал, что у Билла есть какие-то писательские амбиции.

Он зашёл к нам после полудня.

— Билли сказал мне, что вы что-то пишете, — проговорил я.

Портер бросил на меня быстрый взгляд и залился румянцем.

— Нет, я не пишу, — ответил он. — Так, балуюсь.

— О, всего-то? — снисходительно изрёк я, обращаясь к человеку, которому суждено было написать лучшие рассказы, которыми когда-либо зачитывалась Америка. — А я пишу одну вещь… Даже, фактически, почти закончил. Заходите ко мне, почитаю.

Портер быстро вышел из комнаты, и в течение двух недель я его не видел.

За стойкой тюремной аптеки стояли письменный стол и стул, а вокруг аптеки располагались пять палат, и в каждой из них от пятидесяти до двухсот пациентов, страдающих хворями на любой вкус. Тишину ночи разрывали стоны замученных, кашель безнадёжно больных и предсмертные вздохи умирающих. Ночной санитар бродил из палаты в палату и время от времени возвращался в аптеку, грубо сообщая, что очередной узник сыграл в ящик. После чего по коридору грохотали колёсные носилки, и негр, сидящий пожизненно, отвозил «дохлятину» в морг. Письменный стол и стул находились в самом средоточии горя и леденящей душу скорби.

Вот за этим-то столом, ночь за ночью и сидел Билл Портер. В мрачной атмосфере смерти и жестокости рождалась прекрасная улыбка этого гения, рождалась из сердечной боли, стыда и унижения. Улыбка, затронувшая душевные глубины множества мужчин и женщин по всей земле.

Когда она всколыхнула наши с Рейдлером сердца, мы оба заплакали. Мне кажется, в этот момент О. Генри почувствовал прилив такой гордости, какого он никогда раньше не испытывал. Он пришёл в почтовое отделение в пятницу вечером, через две недели после того, как я предложил ему почитать моё творение.

 Полковник, не удостоите ли вы меня своей аудиенцией? — в своей обычной безукоризненной и одновременно лёгкой манере осведомился он. — Мне было бы важно узнать мнение соратника по перу. У меня тут одна безделица. Хотелось бы прочесть её вам с Билли.

Портер был обычно сдержан и замкнут, склонен скорее слушать, чем говорить, поэтому когда он вдруг решал кому-то довериться, упускать такой случай было нельзя. Мы с Билли с готовностью выразили желание послушать.

Портер уселся на высокий табурет у стола и аккуратно вынул из кармана скатанную в трубочку рукопись. Он писал крупным, размашистым почерком, и вам вряд ли удалось бы где-либо найти хоть одну помарку или исправление.

Зазвучал богатый, низкий голос, мы затаили дыхание и слушали, слушали… Как вдруг Билли Рейдлер громко всхлипнул. Портер вскинул взгляд, словно очнулся от грёз наяву. Рейдлер смущённо заулыбался и прикрыл глаза изуродованной рукой.

— Чёрт вас возьми, Портер, я никогда в жизни не плакал! Богом клянусь, что до нынешнего момента не знал, как слеза выглядит!

Забавное, должно быть, было зрелище: два преступника, ограбившие немало поездов, сидят и хлюпают носами над простой историей.

Может быть, заключённые — люди особенно сентиментальные, но неожиданный поворот сюжета портеровской истории проникал в самое сердце и затоплял его непривычной теплотой.

Он читал нам «Рождественский подарок Дика-Свистуна». И я, и Билли — оба вместе с ковбоем, героем рассказа, ухаживали за молодой девицей, ощущали ту же жгучую ревность и были уверены, что ковбой сдержит своё обещание и вернётся, чтобы убить соперника, одержавшего победу над сердцем барышни.

И когда он в сочельник возвращается, одетый Санта-Клаусом, готовый превратить в трагедию счастливую жизнь обитателей ранчо, мы могли только сопереживать ему. Он случайно слышит, как жена произносит слово в его защиту — та упоминает, что раньше он был добрым и хорошим человеком — после чего он подходит к ней и говорит: «В соседней комнате вас дожидается рождественский подарок» — и уходит из этого дома, так и не произведя выстрела, который бы оборвал жизнь её мужа.

Да, история рассказана так, как это мог сделать только О. Генри, набрасывавший картину широкими, выразительными мазками. Мы с Билли видели себя на месте ковбоя. Чувствовали признательность, которую он ощутил, услышав доброе слово о себе из уст ничего не подозревавшей женщины. И потому на наших старых, огрубевших щеках заблестели слёзы.

Портер сидел и молчал, довольный, его глаза светились счастьем. Он свернул рукопись и слез с табурета.

— Большое спасибо, джентльмены. Никогда не ожидал, что смогу исторгнуть слёзы из специалистов вашего профиля, — сказал он наконец.

После чего мы пустились в рассуждения по поводу того, за сколько можно продать рассказ и куда же его послать. Уж очень нас заботила судьба этой новеллы. «Всадники Запада» с их морями крови были забыты.