Его просительные глаза были широко раскрыты — в них застыл ужас. Мальчишеское лицо посерело, подбородок дрожал, я даже слышал, как стучали его зубы. Один из стражников налил большой стакан виски и протянул ему.

Таков был обычай — давать осуждённому выпить перед смертью.

Малыш оттолкнул стакан, напиток пролился на пол. Мальчик потряс головой, его подбородок опустился и задрожал ещё больше.

— Мне ничё не надо, спасибо.

Лицо у него было белое, как мел, перепуганные глаза перебегали со стула на начальника. Тут он увидел меня. Ещё никогда в жизни я не чувствовал себя так мерзко — словно участник отвратительной оргии чудовищ.

— О, мистер Эл, доброе утро, доброе утро! — Он покивал мне, и я увидел на его макушке большое круглое пятно, где волосы были выбриты начисто. Там будет помещён один из электродов. — Я не боюсь, мистер Эл. Помните, я говорил? Не боюсь.

На робе Малыша сзади сделали разрез — чтобы ток свободно прошёл через его тело. Паренька усадили на стул, закрепили локти на подлокотниках, перетянули плечи, подогнали ремни. К оголённым икрам и голове приложили электроды.

Подготовка не заняла много времени, но мне казалось, что это издевательство вовек не кончится. Когда подгонка оборудования наконец закончилась, Малыш, казалось, совсем пал духом — он осел на стуле, будто кости его превратились в желе. Однако его принудили сидеть ровно.

Начальник Дарби выступил вперёд и назвал осуждённого по имени.

— Признайся, Малыш, — сказал начальник. Он говорил с трудом, задыхаясь. — Просто признайся, и я смогу тебя спасти. Исхлопочу тебе помилование.

Но Малыш только смотрел в глаза начальнику и бормотал себе под нос:

— Я не боюсь, я говорил, что не боюсь…

— Признайся! — заорал на него Дарби. — Я тебя тогда вызволю!

Малыш услышал, что ему говорят, и попытался ответить. Его губы задвигались, но ни один из нас не уловил ни звука. Наконец ему удалось произнести:

— Я не виновен. Я не убивал его.

Начальник включил рубильник. Вокруг головы Малыша засветилось голубое пламя — волосы паренька загорелись, а черты лица выступили ярче, будто в сияющей рамке. От проходящего сквозь него чудовищного количества вольт тело Малыша затряслось в конвульсиях — так вибрирует кусок колючей проволоки, если его вырвать из заграждения. С уст его сорвался тоненький визг и затих. Рубильник перебросили обратно. Малыш был мёртв.

Долго в этот вечер мы с Портером не решались заговорить. Вся тюрьма, похоже, погрузилась в скорбь. Заключённые больше не видели Малыша на его любимом месте во дворе, где светило солнышко. Мальчика не стало.

— Полковник, вы питаете какие-нибудь особые надежды относительно царствия небесного? — спросил Портер, поднося ко рту стакан Типо — поставщики опять послали нам ящик дорогого вина.

— Дайте и мне глотнуть, Билл! Тогда я прямо сейчас и окажусь на седьмом небе!

Но Портер даже не улыбнулся. Не то настроение сегодня, чтобы острить.

— Я спрашиваю не о том рае небесном, о котором твердят в церкви. Я спрашиваю вас, Эл: что такое, в вашем понимании, состояние наивысшего блаженства?

— В настоящий момент, Билл, — это землянка подальше в чаще, где я больше не буду видеть человеческих лиц. А ещё — куча скота и лошадей, но чтобы никакого присутствия рода людского, ну, разве что кроме некоторого их порождения в виде книг.

— Нет уж, книги испортят чистоту вашего блаженства. Разве вы не поняли, полковник, что змеем, растлившим первых жителей рая, было Мышление? Адам с Евой и их невезучие потомки до сих пор резвились бы в блаженном ничегонезнании на берегах Евфрата, если бы не любопытство праматери, пожелавшей узнать. Это может стать предметом гордости всех женщин: мамаша Ева была первой революционеркой — из всех живых существ она первой начала мыслить.

Похоже, Портеру самому понравилось собственное остроумное заключение. Он кивнул, подчёркивая силу своей убеждённости.

— Да, полковник, — продолжал он, — Мысль — это страшное проклятие. Знаете, когда я блуждал по просторам Техаса, я частенько завидовал баранам, мирно щиплющим травку. У них нет ни раздумий, ни раскаяния, ни воспоминаний. Нам до них далеко.

— Вы ошибаетесь, Билл, овцы куда умнее нас, людей. Они просто заняты собственными важными делами, и всё. Не тянут на себя одеяло, пытаясь забрать то, что им не причитается, у матери-природы, или у Провидения, — называйте, как вам нравится.

— Вот-вот, именно это я и говорю. Овцы не думают, поэтому они счастливы.

— Билл, сегодня вечером вы сами глупы, как баран. Сейчас, чего доброго, пуститесь в восхваления не-существования. Если Мысль делает нас несчастными, то она же дарит нам и высшее удовольствие.

— Как бы не так. Если бы я был безмозглым бараном, сегодня вечером мне было бы так же хорошо, как всегда. А вместо этого я просто раздавлен непомерным грузом — грузом бесполезного гнева.

— Но если бы вы не мыслили, вам не были бы доступны и многие из радостей!

— Ну, надо же мне сегодня вечером найти хоть что-то хорошее в этой идее! Настаиваю: Мышление — это проклятье. Оно ответственно за всё то зло, что имеется в человеках; за все извращения, что являются прерогативой исключительно высшего творения природы. Полковник, казнь Малыша — лишь один из примеров зла, заключающегося в Мышлении. Но люди думают, что оно просто в природе вещей, и не морочат себе голову.

Портер никогда не был последователен в своих философских выкладках. Он брал какую-нибудь капризную, абсурдную посылку и потом крутил её так и эдак. В одном месте он подхватывал некую мысль, в другом — какое-нибудь странное утверждение, а потом сплетал их воедино. В результате получалось нечто, напоминающее причудливо сработанное ожерелье с многочисленными подвесками, наподобие тех, что мастерят индейские скво.

— Эл, — Портер повернулся ко мне с нарочитой медлительностью, пытаясь скрыть своё напряжённое ожидание, — парень был виноват?

Меня терзала та же самая мысль. Весь вечер мы оба думали об одном и том же.

— Полковник, я, кажется, состарился на сотню лет за этот ужасный день. Я всё время чувствую прикосновение руки этого бедолаги. Я вижу перед собой его чистые, наивные глаза. Я верю ему. Я убеждён, что он был невиновен. А вы? Вы видели много казней. Люди, как правило, цепляются за свою ложь. Но с чего бы этому мальчику так упорствовать?

— Да почти каждый твердит, что невиновен, до самого конца. Я не знаю, виноват был Малыш или нет. Возможно, он говорил правду. Я лично думаю, что это так и есть.

— Боже правый, Эл! Ведь это же ужасно, если они убили безвинного парня! Разве можно приговаривать человека на основании косвенных доказательств?! Это как раз то, о чём мы толковали — Мышление обманывает! Косвенные свидетельства точностью не отличаются; так как же можно наказывать человека таким непоправимым образом? Доказательства могут быть опровергнуты, обвинения — отозваны, но мертвеца-то из могилы не вернёшь! Это чудовищно. Самоуверенность и наглость человека, должно быть, давно уже вывела Господа из себя. Я прав, полковник, хоть вы со мной и не соглашаетесь: Мысль, наглая, уверенная в своей правоте, лишённая веры — не что иное, как кнут, гонящий человека прямиком в отчаяние, а то и в безумие.

Внезапно он нашёл другую бусину для своего воображаемого ожерелья.

— Интересно, в истории этой тюрьмы случалось, чтобы человека казнили, а потом, после его смерти, вдруг выяснялось, что он невиновен?

— На моём веку — нет, Билл. Но, говорят, раньше бывало. Старые колодники иногда такое рассказывают, что кровь в жилах стынет.

— Ну, значит, хотя бы в некоторых историях речь идёт об истинных происшествиях! Не может же так быть, чтобы суд людской постоянно оказывался прав. Один-единственный факт, что один-единственный человек осуждён неправедно, доказывает: вся система узаконенного убийства на основании косвенных подозрений порочна. Как могут эти люди сидеть в суде и спокойно брать на себя такую страшную ответственность?