Когда подошло время для казни Малыша, вся тюрьма встала на дыбы. Особенно заняты были спецы-электрики: чтобы прикончить человека, требуется очень много энергии.

Портер пришёл в тюремный двор, чтобы поговорить со смертником.

— Вон он, видите? Тот парень, на вид такой смирный и мягкий, что ходит с личным стражником. Идите к ним, вам позволят потолковать.

Когда человеку остаётся жить всего семь или восемь дней, у него даже в тюрьме появляются некие привилегии. Ему, например, разрешают чуть дольше гулять во дворе, а на обед дают ростбиф или цыплёнка. Ему позволено читать и писать, а иногда он может даже не выключать свет на ночь: в темноте все твои страхи возрастают в тысячу раз.

Портер направился к Малышу. Смертник положил свою ладонь на руку Билла и, казалось, был чрезвычайно рад его компании. В течение пяти или десяти минут вся троица дружно прогуливалась по двору.

Когда Портер вернулся ко мне, в его лице не было ни кровинки, а руки он сжал в кулаки с такой силой, что из-под ногтей выступила кровь. Он ворвался в почтовое отделение, опустился на стул и отёр со лба капли пота, похожие на крупные белые жемчужины.

— Перепугались, Билл? Такое впечатление, что вы заглянули в глаза самой Костлявой с косой!

Портер выглядел так, будто увидел привидение.

— Эл, пойдите поговорите с мальчиком. Поспешите. Это слишком чудовищно. Я думал, он взрослый мужчина, а он всего лишь ребёнок. Он не ощущает страха, потому что до него не доходит — ему действительно грозит смерть. Он слишком молод. Надо что-то делать!

Мне с этим парнем разговаривать не доводилось; я знал лишь, что он убийца. Я полагал, ему лет двадцать пять.

— Полковник, вы видели, как он положил свою руку на мой локоть? Он только маленький невежественный мальчишка, ему всего семнадцать. Он говорит, что не убивал, и уверен, что произойдёт чудо, которое его спасёт. Боже правый, полковник, разве можно поверить, что в мире существует что-то доброе, если таких вот парней выставляют «хладнокровными убийцами»? Нет, он точно невиновен, Эл, у него не глаза убийцы, это хорошие, чистые голубые глаза — совсем как у моего маленького друга.

Поскольку я был секретарём начальника, в мои обязанности входило присутствовать при экзекуции и вести протокол. Казнь этого семнадцатилетнего мальчика обещала стать нелёгким испытанием.

Его дело было мне известно. Доказательства против Малыша были сильные.

Как-то раз в воскресенье они с другом пошли купаться на реку Сиото. Обратно Малыш пришёл один, второй мальчик пропал. Через три недели в прибрежной грязи, далеко вниз по реке, нашли чьё-то тело. Оно разложилось до такой степени, что узнать труп было невозможно; лица не было вообще.

Родители пропавшего юноши отправились в морг, нашли на трупе родимое пятно и определили, что это тело их сына. Малыша арестовали.

Свидетели на суде были единодушны: они видели двух юношей на берегу Сиото, и Малыш был одним из них. Парни ссорились. Внезапно Малыш схватил своего дружка за руку и потащил к реке с криками: «Я тебя сейчас утоплю за это!» Трое мужчин и одна женщина слышали эту угрозу. Малыша осудили, основываясь на косвенных доказательствах.

— Да, сэр, это правда. — Юноша возвёл на меня свои чистые глаза и положил ладонь на моё предплечье — в точности так, как Портеру.

— Ну хорошо, это правда. Но это не вся правда, — полувопросительно сказал я.

Малыш не отпустил мою руку, словно боялся, что я уйду и ему не удастся высказаться. Видно было, что ему страшно не хочется оставаться в одиночестве. Мы прогуливались на солнышке; паренёк то смотрел в небо, то переводил взгляд на верхушку дерева, чьи ветви простирались над тюремной стеной… Он поведал, что не боится смерти, и в его словах не чувствовалось ни досады, ни негодования, только благодарность за то, что с ним поговорили.

— Знаете, мистер Эл, мы с Бобом Уитни потопали в то воскресенье к реке покупаться, и мы просто дурачились и боролись друг с другом, совсем даже мы не дрались, но со стороны оно могло так показаться, что мы вроде как ссорились. Он бросил меня на землю и уселся сверху, а я высвободился, вскочил и наорал на него. Я сказал: «Я тя щас утоплю за это!» и потащил его к реке, и мы оба упали в воду. Ну да, там были люди, которые это услышали, только мы не дрались, мы просто баловались! А потом мне надо было на работу, и я ушёл, оставил Боба на берегу; и больше я его не видел. Через долгое время его труп выплыл, и все сказали, что это я утопил Боба, и меня забрали. Я сказал им, что мы только дурачились, а когда я уходил, то видел, что Боб плавает себе в реке, а они смотрели на меня как на вруна, и судья сказал: «Приговариваю тебя к смерти», или как-то так он сказал… Но смерть меня не пугает…

Во время всего разговора Малыш держал свою шершавую, покрытую веснушками ладонь на моём локте. У меня было ощущение, что от этого прикосновения по всей моей руке и дальше — к плечу и шее — расходится горячая, дрожащая волна. Я никогда не видел таких мягких, добрых глаз, как у этого простого семнадцатилетнего паренька. Чем больше он рассказывал, тем труднее было представить его на электрическом стуле.

Меня буквально выворачивало при мысли о том, что придётся вести записи об агонии Малыша. Солнышко ласково пригревало, Малыш разнежился, стоял и то любовался верхушкой дерева, то смотрел на меня. Совсем ещё детские подбородок и щёки, курносый нос пуговкой — нет, не было в его лице ничего злодейского. Не похож он был на убийцу, совершенно не похож.

Его и просто сердитым-то нельзя было себе вообразить. С каждой фразой он, казалось, приобретал всё более ребячливый вид.

— Вы тока смотрите на это дерево. У нас в саду было вроде такое же самое, когда я был пацаном.

Не, я не боюсь умереть. Меня смерть не пугает. Когда я был мальчишкой, у меня была сестрёнка, младшая. Я тогда газеты продавал и частенько приходил домой поздно. Мы были совсем одни, у нас только старая мачеха была.

Кроха Эмми, бывало, подлезала ко мне и говорила: «Ты не боисся, Джим, быть на улице так допоздна? А ты мне печеньице принёс?» И мы с ней сидели, уплетали печенье…

А потом кроха Эмми заболела, и старая карга — это мы так называли мачеху, по-другому она и не звалась никогда — побила её, и я сильно рассердился, а потом мы потихонечку улизнули и жили в подвале, и мы были такие счастливые, вот только кроха Эмми всего-всего боялась.

Боялась выходить на улицу и боялась оставаться дома — вот и таскалась за мной всюду, когда я продавал газеты. Где-то в десять часов мы шли домой; она цеплялась за мою руку и шептала: «Ты же ничего не боисся, правда, Джим?» А потом мы лопали печенье, и Эмми варила кофе, и всё было так хорошо…

А потом Эмми снова заболела и умерла. У неё были такие маленькие белые ручки, на одном не хватало пальчика — ей нечаянно отхватили, ещё когда она была совсем малышкой. Последнее, что она сделала перед смертью — она протянула эти свои ручки ко мне и сказала:

«Джим, ты же ничего не боисся, правда? Ты не боисся помереть?»

И я не боюсь. Так что я пойду к этому стулу, как будто это самый роскошный диван в мире.

Так он внушал себе.

— Я раздобыл для вас пропуск, — объявил я Портеру накануне казни.

Он вздрогнул, словно его пронзило электрическим током и глянул на меня так, будто перед ним стоял людоед и угощал его младенческой ляжкой.

— Они таки собираются это сделать? О Господи, что за чёртов ад эта тюрьма! Да я скорее согласился бы, чтобы единственное моё дорогое существо на всём свете умерло у моих ног, чем наблюдать узаконенное убийство этого бедняги. Извините, полковник. — Портер схватил свою шляпу и пошёл прочь из кабинета. — Мне бы хотелось жить по меньшей мере несколько недель после того, как я выйду отсюда.

Как я хотел бы поменяться местами с Биллом! Меня не столько пугал вид самой смерти, сколько церемония, которой обставлялось узаконенное убийство. Но ничего не поделаешь — я обязан был там находиться.

Малыш появился в сопровождении двух охранников, позади вышагивал капеллан с Библией и бубнил что-то себе под нос. Малыш словно потерял контроль над всеми своими мускулами — он, казалось, обмяк, ослаб и еле тащил ноги, а его курносый нос заострился больше обычного.