Бабка Настя жила в покосившемся домике с собачкой Жучкой и полоумной внучкой Агашей. Домик скорее был сараем, чем человеческим жильем, ибо, после смерти мужа лет 30 назад, никто его не ремонтировал. Посеревший шифер на крыше, покосившаяся совсем веранда, которая косо обвисла с одного угла дома, рассыпавшиеся ставни, подгнившие бревна, треснувшие и загаженные мухами окна — все свидетельствовало, что хозяева давно умерли или совершенные бездельники и лентяи. И смотрели на мир бабка Настя и Агашка вместе с Жучкой через треснувшее окно. Бабка-то и не была еще бабушкой ни по годам, ни по внукам. Смерть мужа, сонливость, лень, бестолковость да и простота душевная, из-за чего ей доставалось постоянно и от судьбы, и от соседей, согнули ее, иссушили и ум, и чувства. Так они и жили, мыкались, перебирались, где и чем могли. Когда бабка Настя доставала кусок хлеба, а где Агашку накормят, а где и Жучка сворует чего-либо съестного. Настала весна. Головажелудковцы зашумели лопатами, граблями, топорами. Запахло свежей землицей и талой водой. Потянуло дымкой сжигаемой прошлогодней травы и запахом оттаявшего навоза и куриного помета. Только вокруг домика бабки Насти, Агашки и Жучки стояла непорочная тишина и покой. Любопытные соседи поспешили узнать, не померли ли за зиму. Оказалось, что выжили.

— Весна, бабка Настя, копать надо, сажать что-нибудь, чтобы заготовки на зиму делать, — говорили соседи, увидев сидящую на завалинке дружную семейку.

— А жачем мне копать, шажать, — со стоном, но бодро отвечала старушка, не поднимаясь с бревна. — Я помру, Жучка шдохнет, Агашка жамуж пойдет.

Люди осуждающе качали головой и проходили мимо по своим делам. И много раз за лето в разных местах и в разных вариантах можно было услышать шепелявый голос старушки, извещавший о том, что она к зиме помрет, внучка замуж выйдет, а собачка непременно сдохнет. Люди из жалости кормили умирающих, а собирающейся замуж делали подарки. Настала осень, начались заморозки, повеяло зимой. Стало ясно, что бабка не скоро помрет, если только не насильственной смертью, сучка, окрепшая за лето, тоже не собиралась сдохнуть в ближайшее время, а женихи за внучкой как-то не очень спешат: если быть точным, то ни одного не видать. И с первыми холодами собралась старушка припасы на зиму делать. Дул сильный холодный ветер, когда повстречал в поле согбенную старуху возвращавшийся из соседней деревни мужик по имени Нил.

— Ты куда в такую погоду, старая, собралась-то? Глянь, ветром сдует в овраг, — добродушно пошутил он, глядя жалостливо на бедную женщину.

— Колошки, колошки собирать, сынощек.

Жаль стало Нилу убогую и ленивую, которая все лето пробездельничала и теперь вот по холодам одумалась: чужие остатки, колоски, собирает.

— Где же ты, дура старая, в такую погоду колоски найдешь? Вот что, бабка, приходи завтра, я тебе мешок просы дам.

Старушка слезящимися то ли от ветра, то ли от привалившего нечаянного счастья глазами уставилась во что-то на горизонте и впала в глубокую задумчивость. Подождав немного и не дождавшись положенных в таких ситуациях благодарностей, Нил дернул вожжи и лошадка тронулась. Нил подумал:

«Стара, жаль живую душу, хоть и ленива, из-за чего погубила и мужа и детей, помрет зимой, если не от голода, то от холода. Надо дать и картошки, дров подвести на зиму…

Когда отъехал уже метров сто, до Нила ветер донес крик бабки Насти:

— Ни-луш-ка-а-а!

Оглянувшись, он увидел, как, путаясь в подоле длинного заношенного старого пальто, спотыкаясь и задыхаясь, бежит за ним старушка. Ветер бил ей в лицо, душил и заглушал писклявый старушечий крик.

— Тпру! — телега остановилась. Нил терпеливо ждал. — Ну чего тебе, старая? — спросил он, когда наконец бабка Настя пришлепала до телеги. Отдышавшись, бабка Настя каким-то нахально бессовестным голосом и почти сердито спросила, будто собиралась отказаться:

— Ну, а проша-то у тебя шелушенное?

Сотни мыслей заискрились в голове Нила от удивления. Сначала даже растерялся от неожиданности. Ну никак не могла прийти ему в голову мысль, что старуха будет еще вредничать и выяснять, шелушенное или не шелушенное просо ей он даст. Ей, оказывается, еще не хочется шелушить самой. Взбешенный, Нил не успел сам сообразить, как рука с кнутом опустилась на спину ленивой старушки. Ветхое одеяние выпустило облачко многолетней обильной кислой пыли. Внутри старухи что-то екнуло, ойкнуло, хрустнуло, она тихонько и осторожненько опустилась на колени, как будто разглядела на земле что-то интересное, постояла маленько и потом вдруг и резко клюнула носом в твердую, уже подмороженную землю, словно поцеловала ребенка.

Бабку похоронили, сучка скоро почему-то сдохла, а Агашку увел с собой какой-то проезжий пьяница. Сбылись бабки Насти слова. А покосившийся домик с почерневшими бревнами и разваливающимся забором до сих пор стоит посредине деревни со смешным названием Головажелудка.

Оказались заблудшие два барана в темном лесу среди волков. Пока хищники не проснулись и пока не рассвело, один из баранов торопливо обломал рога, обточил копыта под когти, а зубы под клыки, наслюнявив, выпрямил колечки шерсти. Закончив перевоплощение, начал зевать, стараясь завыть: «У-у-у-у…» Получилось нечто похожее на «бэу-бэу-бэу…». Под удивленными, злыми и подозрительными взглядами волков он делал вид, что он заболевший волк, потому вид у него немного бараний и голос с хрипотцой. Поверили… кажись… Облегченно вздохнул…

Второй же, прочистив голос, от души заблеял, наслаждаясь звонкой мелодией бараньего естества, понимая, что слышит эти звуки в последний раз. Счастливчика загрызли. В пиршестве, скрывая отвращение, участвовал и урчал от показушного удовольствия «умный» баран, который прожил в стае, завывая по ночам на луну, до старости. Вид здорового волка, естественно, к нему не вернулся, и его долго еще считали в стае «паршивой овцой» с отклонениями, которой место не в стае, а в стаде. Многое стало привычным, лишь сны, пожалуй, оставались без изменения — бараньими.

Когда волки стали досаждать соседней деревне, на них устроили облаву и перебили. Люди были удивлены: в стае волков оказался всего один старый волк, а все остальные были подстриженные под волков бараны и козлища.

Всякие бывают странности у людей. Над ним и посмеивались, и жалели, возможно, кто-то и презирал. Все: и кто его любил, и кто терпеть не мог, и просто знакомые — в один голос утверждали, что он под каблуком жены. Чтобы радовать своих, он работал, не жалея сил, на трех-четырех местах, дома не делил хлопоты на «мужские» и «женские»: и в магазин ходил, и краны чинил, и посуду мыл, и кушать готовил, и убирался, и пылесосил, и в огороде копался. Ничего не тяготило, делал все легко и радуясь. Странность была в том, что безумно радовался, если ему вечером расправляли постель. Утром убрать — пожалуйста, вечером расправить — смерть, ни в какую. Жена и дети знали эту его слабость и подшучивали над ним, специально собираясь, чтобы посмотреть, с каким восторгом, наслаждением, невыразимым словами блаженством он ложился спать в приготовленную ему постель. Их смешило и забавляло это непонятное ребячество, не изменяющаяся с годами странность.