— Мать научила, это ее родной язык.

— Как ее зовут?

— Отец зовет Лафтия.

— А как ее звали на родине?

По измученному лицу юноши пробежала улыбка. Он посмотрел на Тармака, на окружающих, встретился глазами с Анмаром и испуганно отвел взгляд. Потом тихо ответил:

— Это было давно, тогда она была маленькой девочкой, но она помнила свое имя и просила, чтобы наедине я называл ее «мама Бадрийя».

Тармак при этих словах резко встал, что-то хотел сказать, но, увидев испуг юноши и удивление в глазах посла, сел, ничего не сказав.

Опять по стенам и потолку задрожали отблески пламени очага. Жена посла и мать пленника оказалась родной сестрой Тармака, еще в детстве пропавшей в лесу и которую считали умершей. Перед ним стояли муж родной сестры и племянник, который, как теперь это было заметно, был очень похож на свою двоюродную сестру Хайрийю.

Мне это надоело. Вчера эти чудаки нашли какой-то сундук с одной завалявшейся монетой, на которой изображен какой-то «византивный», что ли, император. Я ничего не понял, почему они от этого пришли в такое возбуждение. Долго и горячо обсуждали, что в сундуке могло храниться. Одни говорили, что это мог быть сундук шамана, по-ихнему, значит, колдуна. Другие орали, что «все дураки», что это — сундук для хранения сокровищ племени, только кем-то уже опустошенный. Так и не доспорили. Чего вопили-то! Вот если бы нашли клад, полный сундук с бриллиантами — вот это бы было дело! Поделили бы на всех — и зажили бы как люди. Мне потом опять всю ночь ерунда какая-то покоя не давала…

Опять посол о чем-то быстро-быстро заговорил.

— Он хочет расспросить, что случилось дома и почему я здесь оказался, — перевел молодой гурт.

— Поговори с отцом, — кивнул головой Тармак в сторону посла.

Анмар заметил, как опечалилось лицо вождя, как задумчиво опустил он голову, упершись подбородком о грудь, думая о чем-то своем.

Старший гурт задавал короткие вопросы. По ответам сына лицо его принимало выражение то ярости, то горя, то ненависти, то невыносимой боли. Закончив короткий разговор с сыном, он поднялся с места. Встал перед Тармаком и начал говорить отрывисто и кратко, словно отдавал команды. Юноша так же быстро переводил, но более тихим голосом. Однако стояла такая тишина, что каждое слово долетало до всех.

— Вождь, — обратился посол к Тармаку, — знай, я сводный брат вождя гуртов Азамурта, который с войском уже у твоего городища. Он — законченный мерзавец и злодей, не знающий жалости. Не верь ни одному его слову. Он убьет мою жену, узнав, что она направила сына вслед за мной, чтобы предупредить меня о готовящемся на меня покушении. Он хочет моей смерти. Боится за свой трон. После смерти нашего отца вождем стал старший сын, наш старший брат, который неожиданно скончался. Подозревали, что его отравили по приказу Азамурта. Началась резня, в которой победил четвертый сын умершего вождя — Азамурт, убив еще двоих братьев, которые были старше него и могли захотеть подняться на трон. Потом в сражениях погибли оставшиеся три младших брата. Были убиты под тем или иным предлогом все их дети мужского пола. Теперь настала моя очередь. Я последний и единственный, кто может претендовать на трон вождя племени гуртов. Он и послал меня к вам в надежде, что, может быть, вы убьете посланника с требованиями позорной покорности. Если нет, то на обратном пути меня должны были убить те, кого он послал сопровождать меня. Тогда наследником станет мой сын, который тоже будет обречен. Благодаря верному мне слуге моя жена узнала про эти мерзкие планы Азамурта, когда он, пьяный, хвалился в своем шатре после моего ухода. Желая спасти меня и сына, Лафтия убежала. Но их догнали. Жену схватили. Сыну удалось чудом спастись.

— Откуда твоя жена… была? — нетерпеливо оборвал посла внимательно слушавший Тармак.

Посол удивленно посмотрел на Тармака. И стал рассказывать:

— Это было больше двадцати весен назад. Наше племя не любит пустыню и обходит ее стороной. Но там мы любим охотиться на сайгаков. Однажды отец взял меня и Азамурта с собой. Ночью я вышел из шатра, чтобы облегчиться. Отошел к ближайшему бархану. Вдруг увидел на вершине лунную красавицу, грациозную, нежную, изящную, — мою Лафтию. Решил, что это мне богиня Будур дает знамение, что я буду счастлив в семейной жизни. Я побежал к ней. Приблизившись, увидел, что эта лунная красавица — измученная девочка-подросток. Мне было уже 17 весен, сердце мое дрогнуло. Я с первого взгляда почувствовал, что это мое счастье. Она стояла наверху песчаной горы, освещаемая полной луной. Лунный свет обманчив, он искажает реальности. Она казалась мне тогда огромной. Ее тень доходила до основания бархана.

— Кто ты? — спросил я ее тихо.

Вместо ответа она стремительно полетела, взмахнув крыльями. Я испугался. Потом понял, что это не крылья, а тени от раскинутых рук и что она не улетает, а падает с вершины бархана ко мне вниз.

Я принес ее в шатер к отцу. Выслушав мой рассказ, как я принял ее за посланницу богини Будур, надо мной смеялись, поддразнивая:

— Подумал, наверно, о троне вождя, а? Ведь богиня Будур посылает свои знамения только будущим вождям. Размечтался при луне. Думал, что в пустыне вместо сайгака нашел богатство, силу и власть. При луне появляются чаще юхи, убыры, аждахи, пярии и бисуры, а не посланцы богини Будур. Когда увидел летящую тень, не показалось тебе, что это летучая мышь или черный ворон, а?

Но я не обращал внимания на насмешки. В ту лунную ночь что-то произошло в моей душе. Я точно знал, что судьба мне дала хороший знак, и я не хотел терять это послание, пусть даже пока непонятное.

— Кто бы она ни была, — решил тогда наш отец, внимательно рассматривая Лафтию, — она твоя добыча. Делай с ней, что хочешь: оставь у себя или продай проходящим работорговцам, от которых, скорее всего, она и сбежала по пути, не желая, чтобы ее увозили дальше и дальше от дома. Думаю, утром они прискачут за ней. Хотя она сейчас уставшая и болезненная, она станет красавицей… если выживет.

Она выжила.

Тогда я не понимал, почему при шутках о богатстве и власти в глазах Азамурта появлялись огоньки ненависти, и лицо помимо его воли принимало злое и хищное выражение. Он уже тогда был полон жаждой власти. И никому не хотел ее уступать даже в мечтах.

Утром от каравана, шедшего в Византию, прискакали по следам беглянки несколько всадников. Требовали вернуть рабыню.

— Она сейчас больна и лежит в беспамятстве. Вряд ли выживет в пути по пустыне. Мой сын хочет ее выкупить. Стойбище наше недалеко — день пути, там она, может, выживет, — сказал им отец.

Удостоверившись, что это на самом деле так и поторговавшись для приличия, как полагается купцам, они уступили и ускакали. Отец хорошо заплатил. Щедрость отца их обрадовала, и они на память подарили мне византийское зеркало, сказав, что оно может предсказывать будущее. Азамурт тогда посмеялся, сказав, что я могу с его помощью стать колдуном. Зеркало у меня украли. Но я не переживал, потому что воры не знали того, что еще сказали мне арабские купцы, когда я пошел их проводить. Зеркало предсказывает только смерть, которая может случиться, если в события не вмешаются добрые силы.

Лафтия, как я стал ее называть, вспоминая свои чувства у бархана, залитого лунным серебром, оказалась всего лишь девочкой-подростком, но, как потом выяснилось, не по годам серьезной и рассудительной. Она быстро поправилась. Удивительно скоро выучилась нашему языку. Со слезами рассказала свою печальную историю.

Она заблудилась в лесу. Бродила весь день. Вышла к речке. Решив, что она выше по течению, поплыла верхом на большом сучковатом бревне, забавляясь и предвкушая, как рассмешит сородичей, приплыв верхом на бревне, распевая песню. Лишь к концу дня она поняла, что уплывает все дальше и дальше от дома. Голодную, усталую и измученную, ее подобрали чужие люди и продали в рабство проезжим купцам. Она несколько раз убегала по пути. Били, связывали и увозили все дальше и дальше от дома.