Я старался как мог. Но было гораздо труднее, чем в прошлые дни, потому что и кирпичи и глину — все нужно подавать наверх, на леса.

Очистил последние белые изразцы. Когда послышался надтреснутый звон лемеха, мастер сказал:

— Сегодня без перерыва.

— А есть? — растерялся я.

— Ничего, не помрешь! Вот когда печь будет готова, тогда и поешь.

В верхних покоях замка играли на рояле, над нами скрипел паркет и слышалось ритмичное шарканье ног. По хозяйскому двору заполошно носились кухарки. Повар, весь в белом, бегал в погреб и обратно на кухню. С приездом барона все пришло в движение.

Солнце ушло за деревья, когда печник кончил наконец кладку печи. Мы разобрали леса и унесли доски за сарай. Начали выносить мусор, обломки кирпича, глину. Осталось только вымыть пол и вытереть пыль. Я устало потащился за водой.

Вышел из парадных дверей и направился к пруду. Зачерпнул воду, понес обратно, согнувшись под тяжестью полного ведра. На террасе в плетеных креслах за веселой беседой сидели барон и его гости. Звучал смех, кто-то пытался петь. И вдруг над моей головой послышался каркающий голос:

— Вег аус майнем гартен[3]!

Расплескивая воду, вне себя от страха, я бросился к дверям. Мастер, заметив неладное по моему лицу, спросил обеспокоенно:

— Что случилось?

— Барон ругается.

— Как?! Сам господин барон? Что ты там натворил?

— Ничего… Похоже, из сада гонит.

— Кто тебе велел ходить через сад? — накинулся на меня мастер. — Бери воду в другом пруду, а не здесь, на глазах у барона!

— Но ведь мы ему печь делаем! — впервые осмелился я возразить, пораженный такой вопиющей несправедливостью. Мастер замахнулся:

— Молчать! И поступай, как говорят!

Второй пруд был намного дальше. Вот где я намучился! И бок болел, и руки, и ноги… А барон со своими гостями спустился во фруктовый сад, и все они, смеясь и дурачась, словно малые дети, стали собирать сливы в общую корзину.

Мастер, как завидел барона, пришел в волнение. Вымыл в ведре руки и лицо, повернул фартук чистой стороной. Мне тоже приказал привести себя в порядок.

Тут распахнулась дверь, и в комнату, где мы работали, явился сам барон.

Креслинь схватил меня за руку и подтащил к себе. Холеный господин величаво двигался к нам. Я не мог оторвать взгляда от его блестящих лакированных туфель. Мастер, сжав мне кисть до боли, поспешил к нему, низко поклонился и поцеловал руку в перстнях. Затем снова поклонился и подтолкнул меня к барону.

Значит, и мне?! Руку ему целовать?! Я шарахнулся в сторону. За собой услышал резкий крик:

— Вег! Вег!

Закусив до боли губу, я мчался по знакомой дорожке к дому садовника. Лихорадочно нашарил под половиком ключ, ворвался в кухню, оттуда в комнату. Стянул с себя дареные башмаки, чулки, сложил возле кровати, обул свои привычные постолы. От волнения тряслись руки, пересохло во рту. Скорей, скорей отсюда! Только бы садовница не открыла дверь и не вошла в комнату!

Связал узелок, бросил последний взгляд на стопку книг — эх, жаль, нельзя взять с собой!

На столе стояла кружка с молоком, хлеб. Я залпом выпил молоко, схватил на всякий случай ломоть хлеба и выбежал из дома. Положил на место ключ и опять бегом, словно кто гнался за мной.

Дом садовника на берегу пруда, где несколько дней я прожил будто в сладком, расслабляющем сне, остался позади.

Чтобы не встретить никого из имения, я пошел не по большаку, а через поле к узкоколейке. Теперь по ней — и до самого местечка.

День склонялся к вечеру. Солнце скрылось за тяжелыми тучами. За горизонтом вспыхивали зарницы, где-то погромыхивало.

Путь лежал грозе навстречу. Горами вставали черные тучи. Гром набирал силу, раскаты его звучали уже над самой головой.

Над вершинами деревьев пронесся первый шквал. Закачались, зашумели ветки, полетели уже тронутые желтизной листья. Ни дома, ни сарая поблизости. По обе стороны узкоколейки тянулась унылая выемка, покрытая редким кустарником. Спрятаться, что ли, в кустах? Но не успел сбежать с насыпи, как хлынул дождь. В несколько мгновений я промок до нитки — искать прибежище от дождя теперь уже не имело никакого смысла. Постолы скользили на шпалах, я падал. Один за другим били удары грома, блики молнии ослепляли. Небо словно продырявило, дождь хлестал, не унимаясь.

Я шел, не пытаясь даже смахнуть воду с лица — все равно бесполезно. Уже совсем ночь, темно, лишь поблескивание рельсов указывает путь Наконец переезд, отсюда нужно сворачивать влево, к местечку. Вздохнул облегченно — уж тут-то я знаю каждую пядь земли…

К своему дому я добрался весь в грязи, совершенно без сил.

Дыхание перехватило, когда услышал испуганный голос матери:

— Откуда ты, сынок? В такую ночь!

Кое-как, всхлипывая, рассказал обо всем, что случилось.

Отец молчал, слушал, не перебивая. Что он скажет? Вдруг обругает? Вдруг я сделал не так?

— Все правильно, сын! — На мое плечо легла его натруженная ладонь. — Я бы поступил точно так. Пусть псы лижут барону руки!.. Ну, что стоишь весь мокрый? Мать, разыщи сухую одежду!

Мне подали старую, штопаную-перештопаную рубаху заплатанные штаны.

— Эх, жаль! — вздохнула мать. — Вот-вот в школу идти, а у нас денег ни на учение, ни на книги. У отца шевельнулись желваки на скулах.

— Ничего, мать! У парня усы еще не растут, пойдет в школу на другой год. А пока наймемся с ним на зиму лес валить. Будет у меня свой напарник!

Об авторе этой книги У латышей есть поговорка: «Жизнь пестрая, что брюшко у дятла». Так говорят о людях, много переживших и повидавших на своем веку. Эту поговорку с полным основанием можно отнести и к автору книги «Маленький человек на большом пути», латышскому советскому писателю Вольдемару Бранку. За его плечами долгая, интересная, богатая жизнь.

Писатель родился и вырос в маленьком городке Алуксне, на границе латышских, русских и эстонских земель, в семье рабочего. Детство его не было легким и безоблачным. С самых ранних лет Вольдемар Бранк познал и нужду, и тяжелый труд, и гнетущее социальное неравенство. Эпизод в конце этой книги, когда маленький Волдис отказывается целовать руку немецкому барону, не выдуман автором. Его самого мастер-печник заставлял целовать руки владельцу поместья барону Фитингофу, испрашивать чуть ли не на коленях прощения за одну-единственную сливу, упавшую с дерева в баронском саду и подобранную мальчуганом. Юный Вольдемар Бранк не стал унижаться перед бароном, отверг открывавшиеся перед ним возможности сытой жизни помещичьего «подлипалы» и навсегда ушел из поместья.

Этот поступок, такой ясный и само собой разумеющийся с точки зрения сегодняшних ребят, в то время требовал немалого мужества. Ведь произошло это в страшную пору, когда в замке алуксненского барона гостил со своими головорезами-карателями кровавый палач граф Орлов, нещадно расстреливавший участников революции пятого года, сжигавший крестьянские дома, бросавший в застенки сотни людей за то, что они осмелились выступить против царя и помещиков!

Вольдемар Бранк своими глазами видел все те ужасы царских карательных экспедиций, о которых мы теперь читаем в книгах или смотрим в кино.

Седенькая старушка умоляет часового дать глоток воды своему сыну, заточенному в подвалах замка. Вместо ответа взмах нагайкой — и она остается без глаза.

В другой раз Вольдемар, забравшись со своими друзьями в баронский парк, случайно оказывается тайным свидетелем расстрела уланами группы измученных пытками и голодом революционеров.

Такое не забывается и не проходит бесследно. Растет ненависть к угнетателям, крепнет убеждение, что нечего надеяться на светлые дни, пока господами жизни являются графы и бароны.

Ни печника, ни баронского садовода из Вольдемара Бранка не получилось. А получился… часовщик, ювелир, золотых дел мастер. Трудно далось учение. С половины седьмого утра до позднего вечера в мастерской, день за днем, совершенно бесплатно. И так долгих три года, только после этого «чин» подмастерья. Но ожесточения или обиды не осталось. Мастер хоть и был очень требовательным человеком, зато щедро раскрыл перед юношей тайны профессии ювелира, к которой Вольдемар Бранк привязался всей душой и которую не забыл даже тогда, когда был уже автором признанных латышскими читателями книг.