Как я их ненавидел в тот миг: и холеного барона, нежно поглаживавшего убитую косулю, и лесника — он так низко согнулся перед своим господином, будто хотел лизнуть баронскую руку.

Обложили следующую рощу. Оглушительно затрещали трещотки, понеслись крики… В этой роще нам пришлось труднее, чем в первой. Сквозь густые заросли кустарника пробирались с натугой, налегая всем телом. Наш ровный ряд смешался. Более сильные ушли вперед, кто поменьше да послабее, поотстали.

Странно, до сих пор ни одного выстрела!

Вдруг Густав рядом со мной как закричит:

— Прячься за дерево!

И сам упал в снег.

Я успел заметить зайца. Он несся по снежной целине прочь от охотников прямо на нас. Едва я спрятался за толстый ствол сосны, как прозвучал выстрел, многократно повторенный эхом. Со свистом разлетелись дробинки, срезая мелкие ветки.

Стало страшно. Выждав немного, я высунул голову из-за ствола и посмотрел по сторонам; не случилось ли несчастья?

Нет, вроде ничего.

Брат встал, отряхнулся:

— Хорошо, вовремя заметил.

Убитый заяц лежал в снегу, от него поднимались струйки пара. Это был единственный здесь трофей охотников. Роща оказалась бедной дичью.

Скоро про наше приключение стало известно всем ребятам. Сипол подошел ко мне, ехидно улыбаясь:

— Как штаны? В порядке?

На этот раз никто не рассмеялся.

— Зря зубы скалишь, все равно калача тебе не будет! — мрачно буркнул брат.

На пригорке, между тонкоствольными голыми ивами, похожими на огромные метлы, воткнутые черенками в снег, стояла крестьянская усадьба. Неподалеку от дома — крепкий дуб с аистовым гнездом на вершине. Невысокая изгородь из ивовых прутьев опоясывала фруктовый сад.

К этой усадьбе и потянулся охотничий караван во главе с баронскими санями — их легко можно было отличить даже издалека: на облучке недвижно, словно снеговик, восседал кучер в широком светлом зипуне.

Здесь было решено сделать привал. Сани охотников забили весь двор. Мы с Августом соскочили на ходу и побежали, чтобы первыми оказаться в тепле. Навстречу кинулась собака и остервенело залаяла, отступая шаг за шагом. Видно, сюда редко заезжали чужие; собака захлебывалась от злости, густая шерсть встала дыбом, уши тряслись.

Нас встретила молодая женщина.

— Туда идите! — Она показала рукой в глубину двора.

В большой комнате на столе расставлены глиняные кружки с молоком, в середине дымится большой чугун с картошкой. Тускло поблескивала на блюдах жирная сельдь. Толстые ломти свежеиспеченного хлеба, сложенные горкой, распространяли дурманящий аромат, и я сразу почувствовал, как сильно проголодался.

И все-таки больше всего привлекали круглые селедочные спинки. Так и подмывало, отбросив в сторону все правила приличия, впиться в них зубами.

Этот обед был для нас приятным сюрпризом. В конторе имения о нем ничего не говорили.

— Ну, что ждете? Садитесь к столу! — Вошедший вслед за нами лесник отряхивал снег с валенок. — Видите, как о вас заботится господин барон. Хорошим загонщикам нужно плотно поесть, не так ли?

Приглашать вторично нас не пришлось. Секунда — и мы за столом.

— Гоп, ребята, да здравствует селедка и картошка! — Сипол алчно оглядывал стол. — С чего бы начать?

— Давай, давай, перемалывай! — У Августа уже полон рот, слова звучат невнятно. — Нечего впустую гонять жернова!

Трапеза длилась недолго. Вскоре от угощения остались только селедочные кости на тарелках да хлебные крошки на столе.

Теперь можно было спокойно осмотреться. В углу за большой печкой трещали сверчки. Словно споря с ними, на стене стонали и скрипели старые часы. Вместо гирь на цепочке болтались подкова и кусок железа с блестящими крупинками на изломе. Вдоль одной стены тянулась длинная скамья, на которой теперь сидели мы, у противоположной — три кровати, поставленные рядышком, как в спальне нашего школьного интерната. Потолок пересекали толстенные закопченные балки. С них свешивались мешочки с сушеными травами, ближе к печи — связки лука.

— Смотри, смотри, Сипол, — заулыбался Август, показывая на потолок. — Твои родственники висят[2]!

Сквозь неплотно прикрытые двери с хозяйской половины доносился смех, оживленный говор. Странно звучала здесь громкая немецкая речь; господский язык никак не вязался с неприхотливым крестьянским убранством. Волнами наплывал запах жаркого, раздалось восторженное «о-о!». Застучали вилки, ножи, выстрелили пробки, зазвенели бокалы. На хозяйской половине шел пир горой.

Открылась дверь, в комнате появился старик — хозяин усадьбы.

— Вас зовут, — сказал леснику.

Тот опрометью ринулся к двери.

Старик рассматривал нас, мы — его. В серой суконной куртке, сапоги обильно смазаны жиром. Седая борода, серебристые волосы выдавали уже почтенный возраст, а глубокие морщины, избороздившие хмурое лицо, наводили на мысль, что в жизни ему пришлось испытать немало всяких горестей и бед. Я сразу вспомнил рассказы отца о том, как несладко живется крестьянам-латышам, чьи хутора расположены рядом с баронскими землями.

Старик присел на край скамьи, еще раз окинул нас внимательным взглядом, стал расспрашивать.

— Так, значит, вы не из поместья — из местечка? Сынки рабочих? Кустарей?.. Тогда другое дело! — Лицо у него подобрело, он смотрел на нас с дружелюбной улыбкой. — Ну, ребята, растите большими и сильными, чтобы и вам не пришлось ломать шапку перед этими чужаками. — Он кивнул в сторону двери, за которой слышалась быстрая немецкая речь и взрывы хохота. — Да, не хозяева мы, латыши, на своей собственной земле! — Он тяжело вздохнул. — Вон та рощица, из которой вы зайца погнали. Она вроде бы моя. И отец ею владел, и дед. А вот зайцы-то не мои, их и пальцем тронуть не моги, даже если в сад заберутся и все до одной яблони сгрызут.

— Как? — поразились мы.

— А вот так! — Старик невесело усмехнулся. — Видно, заяц — зверь благородных кровей, стрелять его разрешается только господам… Что так удивляетесь? У вас разве иначе? Вон рыба на большом озере чья? Уж не ваша ли?

Мы молча переглядывались.

— Хозяин! Хозяин! — раздались крики. Вбежал лесник.

— Иди, старый, господа требуют!

Старик снова вздохнул, встал и, тяжело переступая сапогами, затопал к двери.

Я чувствовал, как во мне поднимается волна ненависти к тем, на хозяйской половине. Вероятно, и другие ребята почувствовали то же самое. Насупились все, брови сдвинуты, губы крепко сжаты…

И снова рощи, снова шум и бегущие звери, снова кровь на снегу.

Уже солнце садилось за деревья, когда санный караван, нагруженный убитым зверьем, въехал в местечко.

Недалеко от общинной школы, в которую ходили мы с Густавом, за пустырем на Горной улице, находилась так называемая министерская школа. В ней училась местечковая «знать» — сынки мельника, аптекаря, лавочников побогаче, а также немцев из окружения барона; их у нас называли колонистами. Самого же бароненка, как и сына управляющего имением, даже в эту школу не пускали — к ним в замок приезжали специально нанятые репетиторы.

С министерскими у нас каждую зиму шла ожесточенная война. В прошлом году они взяли верх. Мы вспомнили об этом, как только лег снег, и загорелись жаждой мести. Первым делом создать мощное укрепление, откуда можно совершать набеги на врага! И вот у забора школы, на краю пустыря, стала расти снежная крепость. Приложили много сил, затратили уйму времени. Дома мать ворчала:

— Опять рукавицы изодраны в клочья! Да разве на вас, на сорванцов, напасешься!

Мы виновато молчали. Что скажешь — все правильно! Но и отказаться от задуманного тоже никак нельзя.

Крепость получилась на славу. Толстые, плотные стены, с двух сторон сторожевые башни. Когда начались холода, снег смерзся, можно было без всякой опаски ходить по крепостной стене, залезать в башни и наблюдать за противником через амбразуры, специально проделанные для этой цели. Мы наготовили сотни снежков, твердых, как лед, и сложили их в «пороховом погребе» — так по-военному называлось специальное хранилище.